ЭРИКА. Я не скучаю. Я верую.
ГЕРМАН. И во что же ты веруешь.
ЭРИКА. В то, что Господь послал сына своего на землю и что сын этот, Иисус Христос, умер ради искупления наших грехов.
Герман опускается на колени, складывает ладони, как это делают молящиеся, и бормочет что-то невнятное.
Что вы делаете. Не делайте этого. Встаньте. Я вас умоляю.
ГЕРМАН. Это была пародия. Так это будет выглядеть, когда ты опустишься на колени перед мамой-негритянкой. В моем воображении. Что ты хлопаешь глазами, как дура.
ГЕРМАН. Ты святая.
ЭРИКА. Нет.
ГЕРМАН. Тогда не хлопай глазами, как дура.
Эрика хочет уйти.
ГЕРМАН. Ты куда.
ЭРИКА. Обратно в автобус.
ГЕРМАН. Оставайся здесь.
ЭРИКА. Мне холодно.
ГЕРМАН. Оставайся здесь, говорю я. (Хватает ее за плечи.)
ЭРИКА. Отпустите. Мне больно. (Вырывается.)
ГЕРМАН. Терпение, пташка, сиди-ка в клетке и не трепыхайся. (Снова хватает ее за плечи, видя, однако, что Эрика не подчиняется и вновь пытается освободиться, бьет ее.) Жаль, что пришлось ударить. Я не хотел.
ЭРИКА. Прямо в лицо.
ГЕРМАН. Всего лишь пощечина. Нестрашно.
ЭРИКА. Вы же могли поговорить со мной.
ГЕРМАН. Вошло в привычку. А человек я незлой.
ЭРИКА. Вас я не боюсь. Сяду сейчас в автобус. Отойдите, пожалуйста, в сторону.
ГЕРМАН (снова бьет Эрику). Да, глядя на все это. Дитё-дитё-дитё-дитё. Что толку не бояться. Теперь ты все равно ревешь. Лучше покажи-ка мне свой билет.
ЭРИКА. Какой билет.
ГЕРМАН. Билет на мой автобус.
ЭРИКА. У меня его нет.
ГЕРМАН. То есть как это. У тебя нет билета.
ЭРИКА. Есть. Только до Ченстоховы.
ГЕРМАН. Постой. Я должен в этом разобраться. У тебя нет билета, и все же ты садишься в мой автобус. Как это называется.
ЭРИКА. Как.
ГЕРМАН. Я тебя спрашиваю. Как это называется, ездить в автобусах без билета.
ЭРИКА. Ездить зайцем.
ГЕРМАН. Ездить зайцем. И это твоя религия. Оставлять других людей в дураках. И это по-божески.
ЭРИКА. У меня и в мыслях этого не было.
ГЕРМАН. Верить в Спасителя, умершего во искупление наших грехов, и в то же время обманывать своих ближних. Как согласуется одно с другим. Это и есть религия твоей чернокожей мамочки.
ЭРИКА. Вы ведь хотели мне помочь.
ГЕРМАН. Пытаюсь, но с тобой как-то не получается. Вам, женщинам, помощь почему-то не по душе.
ЭРИКА. Особенно в виде ударов по лицу.
ГЕРМАН. О боже, какая же ты злопамятная. Не понимаешь шуток, да еще и злопамятная. Симпатии это не вызывает.
ГЕРМАН. Это мой единственный автобус. Пятьдесят четыре места. Служащих у меня нет. Я не капиталист. Почему бы тебе не охмурить какую-нибудь большую компанию. Почему бы не охмурить моих конкурентов. Например, Гафнера. У того двадцать пять автобусов. Подумать только, двадцать пять. Он платит водителям нищенскую зарплату, Эрика, нищенскую в лучшем случае. Этот человек заставляет их крутить баранку без передыха по пятнадцать часов, чтобы сбивать цены. Я не знаю, как долго еще продержусь. За рулем я шесть дней в неделю. Ничего не могу себе позволить, Эрика, ничего. Но я на это не сетую. Я сетую на то, что вдруг возникает девушка, молодая, симпатичная, образованная, утверждает, что верит в Бога, и переворачивает все вверх дном. Хочет меня охмурить. И тогда я бью тебя по твоему образованному личику, поступаю несправедливо, не могу это не признать, и как это тогда называется. Герман плохой. Все это знают. Все только об этом и говорят. Он бьет женщин. Положим, кто-то спросит, а почему, а зачем. Мне бы тебя, видит Бог, лучше не бить. На мне самом же потом скажется. Как пить дать. В этом мире нет справедливости.
ЭРИКА. Перестаньте петь лазаря. Мужчине в вашем возрасте сетовать на убогость этого мира. Стыдитесь. Порой случается такое, о чем человек и не помышлял. Взгляните на меня. Мне бы надо уже подъезжать к Ченстохове, а я торчу в каком-то лесу. И что же. Разве я жалуюсь. Виню кого-нибудь за это. Не ищите ошибок в поступках других. Хотите что-нибудь изменить — изменяйте.