Читая переводы представленных ниже текстов, можно удивиться трудоемкости, долговременности смены мыслей, ее усталости, тяжести вращения ее жерновов, ведь кажется, что на протяжении тысячелетия постигалось что-то одно, что, по Августину, «всегда», всегда новое, но странное новое, ибо оно уже случилось. Это, по-христиански, божественное событие — творение мира — странным образом двуосмыслено: будучи от нас независимым, оно зачем-то понуждает нас открыть на себя глаза. Зачем-то ему надобно, чтобы «душа человеческая испытывала саму себя и привела к своему сознанию — до какой степени по силе благочестия она бескорыстно любит Бога»[11]. Зачем-то нужно это бескорыстие!
Вся средневековая философия — в поисках такого бескорыстия. Можно сказать, что в этих поисках бескорыстия родился протестантизм, восставший против симонии и индульгенций, покупаемых за деньги, и породивший капитализм, весь основанный на деньгах. Вся философия стремится очиститься от корысти, прилепившись не к политике, не к государственности, не к социальной практике (исчезло даже определение человека как существа общественного), а к теологии, сознательно став ее служанкой. В поисках такого бескорыстия и очищения создается впечатление, что философы в течение столетий говорят одно и стремятся к одному. Там, где этого нет, не усматривается и философии. Вследствие глубокого забвения чего-то важного затерялись мыслители X — середины XI в., о некоторых из них остались пересказы, о других легенды. Среди таких пересказов-легенд эпизод, связанный с Ланфранком, знаменитым магистром знаменитой Бекской школы, учителем Ансельма Кентерберийского. Школа стала знаменитой благодаря ему, а он сделал себя еще более знаменитым, чем был, благодаря жестокому случаю: шел ночью по лесу, на него напали разбойники, все отняли, привязали нагого к дереву. Ланфранк попытался молиться, но выяснилось, что он не помнил ни одной молитвы. Это было в тот период, когда считалось, что это-то дело знает каждый, тем более известный ритор и учитель. Открытие потрясло и самого Ланфранка: когда утром его отвязали прохожие, он ушел в самый бедный монастырь окрестности. Им оказался Бек[12]. Стремление к одному оплачивается великим напряжением души, это — единственное, что стоило бы понять, но это как раз то, что время может стереть. То стремление к одному было прерывистым, оно было не всегда, не у всех («Бог свидетель, что я всю мою жизнь больше опасалась оскорбить тебя, нежели Бога, и больше стремилась угодить тебе, чем Ему. И в монастырь я вступила не из любви к Богу, а по твоему приказанию», — писала Элоиза Абеляру[13]), но зато какова была энергия этого стремления, если сейчас, оглядываясь на те времена, мы думаем, что только оно и двигало мысль. Повтор, на котором настаивает Августин в рассказе о переводах Ветхого Завета Семьюдесятью толковниками, говоря, что ими руководил «единый Дух», есть то общее, та универсалия, на которую настраивали свои души мыслители той поры. Все сложные и тонкие логические расчленения, импозиции, значения, именования, референции — все было посвящено поиску сопричастности этому одному, тому «чем» и «как» достигался повтор. Истинное нетварное бытие (Бог) было одно, а сотворенное не сливалось с Ним, а причащалось Ему — эта вечная не-до-соединенность придавала особый трагизм эпохе, которая условно названа Средневековьем. Когда в XIII в. речь зашла о дифференции истины, об истине философской и об истине Откровения, все почувствовали начало конца этой эпохи. Потому столь суровым и был расчет с «аверроистами» — Сигером Брабантским и Боэцием Датским.
12
См. об этом: Купреева И. В. Ансельм Кентерберийский. Биографический очерк // Ансельм Кентерберийский. Сочинения. М., 1995. С. 276 (далее: Ансельм. Сочинения).
13
Петр Абеляр. История моих бедствий. М., 1959. С. 87 (далее: Абеляр. История моих бедствий).