Ночью, впервые за долгое время, спокойно спал Георгий Иванович. Федосья посидела у изголовья, погладила мужнину руку, лежавшую на одеяле, потом полезла на печку и тут же заснула. А под утро проснулась, в окошке брезжил веселый рассвет, но сердце захолонуло: тихо в избе.
Муж лежал на животе, рука его свисала с кровати, пятерней упираясь в половицу, живая и напряженная, словно, сползая, он придерживал ею тело, чтобы не упасть. Федосья осторожно сошла с печки, повернула его на спину и перекрестила.
- Прости меня, Жоржинька. Как же это я проспала? - И заплакала.
На третий день после похорон Князев возвращался из города, где проходила районная партконференция. Узнал он о смерти Сторожева от женщины, которую подсадил в пути. Спросил, как похоронили и не надо ли чем помочь вдове. Но, подъезжая к правлению, успел о Сторожеве забыть.
А вечером, придя домой, увидел в сенях рамку. Постоял возле нее, силясь вспомнить, откуда бы ей взяться здесь, но так и не вспомнил.
- Это зачем? - спросил он.
- Федька от Сторожевых принес, - сказала жена. - Я вот в сарай вынесу. Старику блажь перед смертью пришла - картинку какую-то… - Жена схватила ее, чтобы вынести, но Князев отобрал и внес в избу…
Федя готовил уроки. Он обернулся и уставился на отца.
- Ну-ка, что здесь, прочти…
Князев подал сыну картину, и тот, запинаясь, прочел на другой стороне выведенную химическим карандашом, уже изрядно выцветшую надпись на грубом холсте:
- «Дорогом… Георг… новичу… Пейзаж… ученик- седьм… класса Толя Князев…»
Отец сел на стул, забрал у сына картину и, сощурившись, долго вглядывался в домик на размытом светлой зеленью бугре и кустарник, слабо отраженный в голубой заводи. Он отставил картину, провел кулаком по глазам, чувствуя, как горячей тяжестью наливаются затылок и шея, вытащил папиросу и закурил.
- Подкузьмил ты меня, Егор Иванович, подкузьмил,- сказал он, затягиваясь дымом.
- Еще книжечек каких-то прислал, - добавила жена. Она принесла из чулана связку, подала ему и отошла к печке, спрятав руки под фартук.
- На похороны ходили?
- Да ить народу-то было слава богу, а нам в аккурат дрова привезли, разгружать когда же…
- А ты?
Федя уставился на кончики своих туфель.
- М-да… - вздохнул Князев и махнул рукой.
Он перелистал книги, полистал тетради и сдвинул их в сторону. Потом встал, подошел к окну, задумчиво и долго смотрел на курган за озером, над которым вставала луна.
По небу торопливой чередой неслись низкие облака. Луна то скрывалась за ними, то снова вспыхивала, бросая отсветы на озерную снежную гладь. Казалось, это маяк из дальних пределов посылал сюда тревожные сигналы.
СЕСТРЫ
Шурка выбралась из-под одеяла, огляделась и замерла от испуга. Где же мать? Пошарила под одеялом - нет ее. Глянула вверх, на печку, - и отец куда-то исчез. В избе было сумрачно и тихо, лишь тускло горела лампа, свисавшая с потолка. С раскрашенной фотографии, висевшей на стене, смутно и незнакомо улыбалась Аня, старшая сестра. Значит, уехали все. Тихо встали, собрались и уехали, а ее оставили одну.
Шурка поревела немножко, потом сунула ноги в валенки и накинула ватник. Открыла дверь из сеней, а мороз словно того и дожидался - хвать Шурку, аж дыхание сперло и сердце сжалось в комочек. Зато совсем проснулись глаза. В сиреневом сумраке она увидела мохнатую от инея лошадку и Аню, сидевшую в низких санях, сестру свою родненькую, закутанную в белый пуховый платок и недвижную, как ледяная баба.
Из конуры, гремя цепью, кинулся к Шурке Полкан, лизнул ей голую коленку и радостно залаял. Навстречу шли мать и отец. Оттолкнула Шурка пса и припустилась к ним бегом.
- Сами сказали - возьмете, а не разбудили! Ом-ману-ли!.. - Она снова разревелась. - Без меня уехали!..
Отец хлопнул себя рукавицами по бокам и рассмеялся.
- Да кто уехал, дурочка? Видишь, сани стоят, тебя дожидаемся. Ой и спать же ты здорова! Сколь тебя будил, а ты все дуешь и дуешь в свои сопелки.
- Бри!
- Бот тебе и ври! Ты на печке со мной спала, а я тебя в кровать перенес - не слыхала?
Шурка рот раскрыла от удивления: неужто и вправду на печке спала?
- Не спала я с тобой на печке, все выдумываешь… Ы-ы-ы!
- Будет реветь! - прикрикнула мать и, повернув ее к избе, толкнула в спину. - Ничего с тобой не станется, коли не поедешь. Дом на кого же оставить?
- Обещали ведь! - Шурка тихо заскулила и е отчаянии ухватилась за отца: -Ом-манули!.. Ы-ы-ы!..
- Ладно, мать, возьмем ее. Бабку Лушу попрошу - пусть у нас посидит. Все одно бессонницей мучается, хоть приемник послушает. Я ей музыку заграничную поймаю.