Дворжак в первый момент растерялся, но вспомнил Гайдна, ездившего туда уже не в молодом возрасте, подумал, какие добрые плоды это может принести ему и всему чешскому искусству, и решил не отказываться. Он накупил учебников, словарей и засел за изучение английского языка, чтобы иметь возможность хотя бы с музыкантами объясняться без переводчика. Но когда настало время отправляться в путь, Дворжака снова охватил страх и он попросил своего приятеля пианиста Йиндржиха Каана сопровождать его в Англию.
Ехали они поездом, с небольшими остановками в Кёльне и Брюсселе. Затем через Ла Манш. Путь по воде очаровал Дворжака. Море он видел впервые. Оно было спокойно. Небо безоблачно. Теплый ветер обдувал лицо. Все предвещало хороший прием.
В Дувре Дворжака встретил земляк Йозеф Завртал, осевший в Лондоне в качестве военного дирижера. Услышав родную речь, Дворжак повеселел. На вокзале в столице его ждали представители филармонии и видный джентльмен Генри Литлтон, владелец издательской фирмы «Новелло и К°» — новая угроза интересам Зимрока.
Масштабы Лондона ошеломили Дворжака и быстро утомили. «Если бы ты пожил в этом гигантском городе, — писал он Бендлю, — с его движением и его жизнью, ты бы тоже выдохся!.. Подумай только: Каан живет у Завртала, это 9 английских миль, следовательно, это такое расстояние, как от Праги до Кралуп или… до Добржиховиц и далее куда-нибудь до самого Чешского Брода. Вообрази себе это огромное пространство, состоящее из сплошных домов, улиц, покрытых мостовыми, — и ты получишь небольшое представление о Лондоне».
А какое множество газет там печаталось! Дворжак старался хоть часть из них просматривать: находя свое имя, он делал вырезки для Гёбла. Некоторые издания помещали его биографию. Однажды с помощью словаря Дворжак взялся разбирать текст такой заметки. Он прочитал: «бедные родители», «мясник», «постоялый двор». На минуту Дворжак задумался, потом светлая улыбка озарила его лицо. Он встал, приосанился, подошел к зеркалу и стал внимательно и с интересом себя разглядывать. Да, он мясник, и его тут не проведешь. Он ведь сразу заметил, что англичане не умеют приготовить настоящий крепкий, ароматный бульон. Дворжак лукаво подмигнул своему отражению в зеркале и вдруг забарабанил по жилету пальцами, как делал это всегда, когда ему приходила в голову какая-нибудь музыкальная тема.
В тот вечер, отправляясь на прием, устроенный в его честь, он, пожалуй, дольше обычного занимался своим туалетом, хотя нужно сказать, что с тех пор как стали позволять заработки, гардероб его всегда был в отличном состоянии. Он одевался элегантно, по моде. Рубашки блистали свежестью, а шляпа-котелок была словно только что из магазина. Правда, он расставался с нею реже, чем это было принято. Лишь говоря о музыкальных делах, он механически всегда снимал шляпу, клал ее куда попало, а затем через минуту снова нахлобучивал на голову. Но это уже была просто маленькая странность, охотно прощаемая гению. В остальном же его внешний облик не вызывал замечаний даже у самых придирчивых леди.
Что касается музыкантов, им важен был талант Дворжака, а талант был такого масштаба, что сразу же вызвал уважение. Для оценки его не было надобности, беря фальшивые ноты, устраивать экзамен, который шутки ради иногда позволяют себе оркестранты при первом знакомстве с дирижером.
В Лондоне репетиции с хором, солистами, оркестровые репетиции — все прошло великолепно. Но и здесь Дворжака ошеломил размах англичан. Ему еще никогда не приходилось работать с хором в восемьсот сорок человек. Сообщая об этом в Прагу, он писал: «Пожалуйста, не пугайтесь! Сопрано — 250, альтов — 160, теноров — 180 и басов — 250». Добавьте к этому оркестр и колоссальный орган. Конечно, слаженное звучание такого ансамбля в грандиозном помещении Алберт-холла, вмещавшем до двенадцати тысяч человек, могло оставить неизгладимое впечатление, если, к тому же, исполнялось хорошее произведение.
Концерт прошел великолепно. Это было 10 марта 1884 года. «От номера к номеру возрастал всеобщий восторг, — писал Дворжак, — и к концу аплодисменты были такими бесконечными, что я снова и снова должен был благодарить публику. В то же самое время с другой стороны оркестр и хор оглушали меня самыми горячими овациями. Короче, все прошло так, что лучшего желать я просто не могу».