Со сцены по крутой приставной лесенке сбежал в зал, словно возникнув из сумрака кулис, Дыбасов, решительно прошел к своему столику, свет лампы выхватил из темноты его лицо — теперь на нем не было и тени растерянности или брюзгливого высокомерия, оно выражало лишь волю, сосредоточенность и власть.
Он даже не оглянулся на сидящих за его спиной Иннокентьева и прочих, они для него сейчас просто не существовали, он жил в ином, отдельном от них и недоступном им мире. Отчетливо и твердо сказал в микрофон:
— Начинаем! Прошу всех приготовиться! Все на местах? Надежда Ивановна, вы меня слышите?
Из-за кулис выглянула та самая женщина, обмотанная оренбургским платком, которая встретила Иннокентьева на служебном ходе.
— Я слышу, Роман Сергеевич. Все готовы.
— Андрей! — требовательно и властно выкликал своих помощников Дыбасов.
— Порядок, Роман Сергеевич! — ответил ему с верхнего яруса осветитель.
— Петя!
— Здесь! — отозвался усиленный динамиками голос из радиорубки. — Можно, Роман Сергеевич, я вступление для верности прокручу, вчера переписал на новую пленку?..
— Раньше проверять надо было! — жестко оборвал его режиссер.
Вдруг Иннокентьев услышал у самого уха чей-то настойчивый шепот:
— Борис Андреевич, вас очень просят пройти прямо сейчас к директору. Иван Федорович сказал — непременно. Я вас провожу.
Иннокентьев повернул голову — рядом, наклонившись к нему, стояла какая-то девушка, лицо которой он в темноте разглядеть не мог, вероятно, секретарша Герасимова.
Но самое странное было то, что ее шепот расслышал и Дыбасов за своим столиком. Он приказал в микрофон голосом, не терпящим возражений:
— Начинаем! Откладывать репетицию не будем ни на минуту. Дирекция пусть занимается своими делами, нас это не касается. Надежда Ивановна, начинайте. Полная тишина. Вырубите свет!
Зал погрузился в совершеннейшую темноту, и стало так тихо, что Иннокентьев услышал, как бьется его собственное сердце.
И вот в этой-то тишине Митин настойчиво зашептал ему в ухо, и шепот его конечно же был слышен всем:
— Пойди! Я прошу тебя, пойди! Пока не поздно!..
Иннокентьев встал — Митин был прав, не время дразнить гусей. Попросил девушку:
— Давайте вашу руку, я ничего не вижу. Идемте. — Нашел в кромешной тьме ее руку, пошел за нею к едва теплившейся красными угольями надписи «Выход» над дверью, на пороге оглянулся: на сцене угадывалось молчаливое движение актеров, сдерживаемое их дыхание. Одиноко горела в темной пустоте зала пригашенная козырьком лампа на столе Дыбасова.
Когда они вышли в коридор, прикрыв за собою дверь,
Иннокентьев повернул было направо — он знал, где расположен кабинет директора, — но девушка остановила его:
— Не туда. Иван Федорович ждет вас в верхнем фойе.
И первой пошла вверх по лестнице.
В обширном и пустом фойе, сумрачном оттого, что высокие окна были забраны плотными шелковыми портьерами, мелкими, семенящими шажками ходил из угла в угол в совершеннейшем одиночестве невысокий и плотный человек в тяжелом драповом пальто, размахивая на ходу рукою с зажатой в ней меховой шапкой. Подойдя впритык к стене, он резко останавливался, упираясь взглядом в тесно развешанные на ней фотографии артистов, словно видел эти лица впервые, и внимательно изучал их, затем так же резко поворачивался на каблуках и быстро шел к противоположной стене, чтобы вновь впериться глазами в портреты других актеров.
Секретарша окликнула его:
— Иван Федорович!
Прежде чем подойти к Иннокентьеву и поздороваться, он коротко велел ей:
— Идите, Нина, и если мне будут звонить — меня в театре сегодня вообще не было, поняли? — И только после этого протянул руку Иннокентьеву. — Простите, что я на ходу, не в кабинете, Борис Андреевич, но так лучше, вы сейчас поймете… — Огляделся вокруг, ища глазами, на что бы присесть, но в фойе не было ни одного стула или банкетки. Герасимов огорчился, развел руками, — И даже сесть не на что, придется на ногах, уж извините.
Иннокентьев пожал ему руку, но сказать ничего не сказал — Герасимов сам вызвался на этот разговор, вот он-то пусть первый и начинает его, торопиться некуда, разве что на репетицию, хотя едва ли Дыбасов, несмотря на свою угрозу, начнет, не дожидаясь его, Иннокентьева.
— Давненько к нам не заглядывали, Борис Андреевич, за весь сезон ни разу, а тут вдруг на репетицию, а?.. — И вопросительно посмотрел снизу вверх на Иннокентьева.
— Служба, — пожал плечами тот, — каждый вечер какое-нибудь событие, разве поспеешь за всем?
— А сегодня? — не удержался Герасимов, но тут же поспешил разъяснить свою позицию: — Право режиссера — приглашать на репетицию кого угодно, тем более вас. Но я как директор… — Однако не договорил, перескочил на то, что, по-видимому, волновало его больше всего: — Я к одиннадцати тридцати вызван в министерство, в театр заехал совершенно случайно, даже не собирался, так что мог бы и не знать, что вы здесь… — И опять покосился на собеседника.