– Так зачем же вы благодарили почту и вообще все выставили несколько в другом свете?.
– Ах, я хотела быть другой, для вас, для себя. Может быть, я по-настоящему-то совсем другая, такая, какою вы меня себе представили. Я себя очень люблю такою. Но только увижу глаза, те же глаза … и … Я даже не знаю, где я – настоящая…
Смертельная роза
Каспару Ласке было около тридцати лет. К этому возрасту можно было бы уже иметь более или менее определенное положение, а не скитаться бездомным фантазером, тем более, что Ласка был человек семейный, и небо наградило его двумя детьми, отозвав от жизни мать их, кроткую Эмму. Каспар был не чистым итальянцем, хотя и жил более пятнадцати лет во Флоренции; мать его была из Чехии; может быть, оттого в его характере, кроме беспечности и некоторой лени, была и мечтательность, и известное упорство. Нужно было не мало всех этих свойств вместе взятых, чтобы безропотно переносить жизнь, которую вел Ласка. Он был музыкантом и не таким, которому было бы достаточно придумать с десяток сладких мелодий, подписать к ним какой попало генерал-бас и стряпать таким образом по две оперы в сезон для провинциальных театров; но Каспар слышал уже раскаты Глуховой «Ифигении в Тавриде», он со слезами перелистывал «Идоменея» другого Божьего вестника – Моцарта, он имел высокое, благоговейное понятие об искусстве, при котором очень трудно переносить, повторяю, такое существованье, какое вел Ласка.
Обо всем этом думал музыкант, идя пешком от одной из загородных вилл, где жили его заказчики, к себе домой.
Опять героическая пастораль, с речитативом и бравурными ариями для тенора. Где у них вкус, где соображение. Хоть бы заказали мне веселую музыку к простенькой пьеске с куплетами и танцами, или строгую мессу, или квартет! Конечно, из банальной пасторали можно сделать произведенье большого искусства, но разве они позволят? Всякий оборот мелодии, всякая последовательность аккордов, незнакомые им по тысяче глупейших серенад, кажутся им дерзостью и наглостью. Только то для них хорошо, где тщательно скрыто всякое «свое», всякий талант!
Каспар начал тем не менее вертеть в голове нелепый сюжет пасторали, данный ему заказчиками; запели несмело новые мелодии, прислушиваясь к которым он как-то не думал, не слишком ли они оригинальны, а просто и любовно слушал их, как детский лепет.
Казалось, не было дождя … но что же тогда задело его по носу и пролетело будто на тротуар? не капля? Каспар поднял лицо к небу; безоблачное, оно зеленело к сумеркам.
– Невежливая птица! – подумал Ласка, – такой уж я неудачник!
Но, опустив глаза, он увидел у своих ног небольшую красную розу, не растоптанную и довольно свежую, очевидно, только что брошенную. Она была так мала и почти до смешного кругла, что походила на огнестрельную ранку или каплю крови.
Каспар пощупал кончик носа, почему-то подумав, не отстрелил ли его кто-нибудь. Снова поднял голову, небо за эти секунды сделалось словно прозрачнее и зеленее. Где-то блеял заблудившийся ягненок.
Как я уже сказал, Ласка поднял голову. На узком балконе… (Если бы можно было быть раненым, то разумеется не в нос! Вы довольно-таки глупы, г. композитор, и ваши заказчики вполне правы, принимая ваши оригинальности и новшества за дерзость.) На узком балконе сидела неподвижно прекрасная женщина, смотря вдаль на зеленый горизонт. Одна рука ее была скрыта серою шалью, другая была приподнята к сердцу, и два пальца остались сложенными, будто еще держали короткий стебелек цветка. Лицо ее было бледно, словно осыпано мукой, под прищуренными глазами заметны синеватые мешки, прямой и вздернутый нос не подходил к печальному и слабому рту. Казалось, оживи ее, и она потеряет что-то, сделается обыкновенной кокеткой или веселой чиновницей, а так, неподвижная на своем балконе, с приподнятой и пустой ручкой, она была прекрасна и странна, как картина, пожалуй, как кукла.
Ласка долго смотрел на незнакомку, но она, казалось, не замечала обращенного на нее взора: все так же смотрела вдаль и даже рука ее не меняла раз принятого, довольно неестественного, в сущности, положения.
Каспар снял шляпу, раскланялся и только хотел спросить, не госпожа ли обронила цветочек, так как, судя по невнимательному ее виду, нельзя было предположить, что она сбросила розу нарочно, – как вдруг его чуть не сбил с ног высокий человек в сером плаще.
Каспар принадлежал к числу тех людей, которые будучи одержимы какой-нибудь мыслью, с трудом от нее освобождаются, даже когда по-видимому, миновала всякая в ней надобность. Иногда же такое упорство может показаться просто невежливостью и влечет за собою самые неожиданные и нежелательные последствия.