«Дорогой Гильдебрант Иванович, вы нас совсем забыли. Приходите по-соседски выпить чаю и повинтить».
По правде сказать, нужно было бы писать его жене:
«Анна Николаевна, конечно, вы – уродина и смешная сплетница, а ваш муж – колпак, но всё-таки уступите его сегодня нам часа на три: мы его не съедим и даже трогать не станем».
Но, кажется, это все понимали, и смысл записок был достаточно ясен, потому что, получив приглашение, пастор передавал его жене, а та говорила: «ну что же, пойди, только не засиживайся. Наверное, у них партнера не хватило. Эта m-me Кравченко – префальшивая женщина. Я даже не нахожу ее интересной. Черты, пожалуй, ничего себе, но без всякой приятности».
Ночью шел большой дождь. Судейская партия решила откомандировать на следующее утро представителя под небольшой клен, растущий у пасторской скамейки, чтобы стряхнуть всю воду с листьев на первого врага, который придет «размышлять и мечтать». Прием был не нов и достаточно невинен, а не применялся еще, вероятно, потому, что это был первый дождь за лето. Конечно, рассчитывали на кого-нибудь из взрослых, так как маленьким немцам неожиданный душ в жару был бы только приятен, особенно девочкам, которые, в качестве настоящих амазонок, мало обращали внимания на свой костюм.
Поручили это как раз Грише Кравченку.
Долго никто не приходил, и Грише оставалось разглядывать из своей засады сырой песок и камешки под скамейкой. Взад и вперед ползали муравьи, неся хвоинки в ближайший муравейник. Лежать было неудобно, ныл правый локоть, и хотелось есть.
Наконец, послышались шаги, более легкие, чем поступь пасторши, и более основательные, нежели пробежка девочек.
«Наверное, тетка!» – подумал мальчик и замер, обхватив ствол обеими руками.
Подходила, очевидно, дама, и довольно странная дама. Гриша никогда не видал таких туфель на высоких каблуках, какие оказались перед его глазами. По стрельчатым сиреневым чулкам с ажуром были переплетены ленточки, скрываемые наверху белым платьем с вышитыми крошечными фиалками. Запахло сильно духами в роде сухих листьев, когда в сентябре их ворошишь палкою. Дама долго не могла усесться, очевидно, ища и не находя тени. Гриша терпеливо ждал, весь занятый созерцанием незнакомых ног. Только теперь он заметил зонтик, конец которого чертил по дорожке Е. и М. Почему-то эти буквы вывели Гришу из забытья и почти рассердили. Он дернул за ствол и отпустил его. Брызги пригоршней рассыпались на сидевшую, и Гриша хотел было удрать, как вдруг его крепко схватили за рубашку, и женский голос произнес:
– Ты что?
– А что?
– Зачем шалишь?
– Я не шалю.
– Зачем же ты меня облил? Я тебе уши надеру.
– Попробуйте.
Дама, действительно, попробовала и пребольно надрала Грише уши. Так как он рассердился и обиделся, то даже не убежал, а, надувшись, сел на скамейку, с которой встала незнакомая немка. Это была отнюдь не Фря и не тетка, как думал сначала Гриша. Это была взрослая, но совсем молодая женщина, очень красивая и нарядная. То, что Гриша из-под скамейки принял за зонтик, была высокая тросточка с пестрым бантом.
– Что это вы писали тут? – спросил он, будто затем и сидел под кленом, чтобы узнать это.
– А тебе что за дело, что я здесь писала?
– А я знаю, что вы писали!
– Ну, что же?
Гриша молча ковырял скамейку.
– Не порти скамейки. Вот видишь – и не знаешь.
– Нет, знаю.
– Так отчего же ты молчишь?
– Не хочу говорить.
– Не хочешь – не надо.
Она была очень красива; немного мала ростом, но пропорциональна; во всяком случае, выше мальчика.
– Вы – немка?
– Нет, я скорее полька. А что?
– Вы всё врете. Никаких полек не бывает.
– Ну, тогда я – русская.
– Зачем же вы тогда живете у немцев?
– Сколько тебе лет?
– Двенадцать, – соврал Гриша.
– Отчего же ты такой глупый?
Тот встал, чтоб уходить.
– Ты, кажется, рассердился? мне бы скорей нужно было сердиться на тебя.