– Ну, вот от нее и получите.
– Вряд ли: во-первых, она на наших сердита и едва ли им откажет что-нибудь, а во-вторых, она – невероятная упрямица: если только узнает, что наследники нуждаются, – нарочно еще лет пятьдесят проживет. И самой хотеться не будет, а проживет.
– Это же – невозможные вещи!
Уже потушив свет, при одной лампадке, Маргарита Дмитриевна вдруг спросила:
– А вас клопы, Лизанька, не кусают?
– Нет, не чувствую. А разве есть?
– Еще какие! Как коровы! Я все ночи напролет не сплю…
– Так отчего же вы их не выведете?
– Да как же их выведешь? Разве это возможно?
– Отчего же? У Кошкиных уж на что было клопов, да и то всех вывели.
– Так вы забываете, что Кошкины – богатые люди. Это совсем другое дело. А человек бедный – сиди да терпи. Ничего не поделаешь!
– Риточка, может быть, вы хотите… позволите, чтобы я поговорила с Анной Петровной?
Но бабушка только махнула рукой, от которой на стене будто подняли и опустили шлагбаум.
Но очевидно, Лизанька Монбижу все-таки поговорила с Анной Петровной, потому что через несколько дней рано утром пришли в каморку Маргариты Дмитриевны клопоморы с какой-то кишкой, из которой выходил горячий пар, и стали действовать. Бабушка и тут навела критику, что клопы все равно оживут после кишки и лучше бы смазать их уксусной эссенцией. Потом стала уверять, что клопоморы стащили у нее с комода деревянную коробочку из-под конфект. Вообще, была крайне недовольна и обижена и на своих, и на Лизаньку, даже назвала ее сплетницей, что, мол, она, бабушка, всем довольна, а та так повернула дело, что будто Маргарита жаловалась. Анна Петровна, наоборот, была в очень веселом настроении и не скрывала этого. Бабушка и на это обиделась:
– Что это ты, Анюта, так развеселилась? Кажется, не с чего бы.
– Просто так: весело – и весело! Разве я виновата?
– Беззаботная ты, Анюта, необычайно. Сама знаешь, каково наше положение, какие обстоятельства, – до веселья ли тут?
– Но если я буду грустна, то ведь этим горю не поможешь, только духом упадешь. А потом, наши дела совсем уже не так плохи: Мише обещали хорошее место.
– Какие теперь могут быть места? Я говорила, что нужно на Высочайшее Имя прошение подавать, все-таки ты – генеральская дочка.
– Нет, это место верное, сегодня пришла бумага, – сказал, входя, сам Кудрявцев.
– Может быть, бумага-то неправильная, у министра могут быть однофамильцы. У меня был знакомый Шереметьев, настоящий Шереметьев, только не граф, а никакой он не был Шереметьев, а просто мазурик. Всем векселей надавал; думали, что из скромности не подписывается графом, а потом, как пришло время платить, ничего и не получили. Подпись еще ничего не значит.
– Ну, тут это едва ли произойдет.
– Да я ничего. Дай Бог, чтобы все так вышло, как ты говоришь. По крайней мере, Анюта вздохнет, да и о сыне надо подумать: вряд ли прок из него выйдет!
– Отчего? Ученье у Жоржа идет очень порядочно.
– Не про ученье я говорю, а про воспитанье. Конечно, это не мое дело, но что я вижу, то вижу.
За обедом был горох, который бабушка очень любила. Анна Петровна сказала:
– Вот, мама, ваш любимый горох.
Маргарита Дмитриевна сразу обиделась:
– Что ж? Я прежде очень любила его, но в детстве мало ли какую дрянь ешь? Напрасно ты беспокоилась, Анюта, горох ведь очень вреден для желудка. Конечно, вам теперь нельзя еще разносолов заводить. Вот если место выгорит, наверно, журфиксы будешь устраивать. Тогда, пожалуйста, не стесняйся: из моей комнаты можно устроить курилку или закусочную.
– Зачем же мы будем вас тревожить? Да и потом, я никаких празднеств устраивать не собираюсь.
– Да что ты, Анюта! Раз в неделю могу же я с Машей переночевать!
– Да, кстати, я Машу вчера рассчитала. Ведь и вы, кажется, были ею не особенно довольны? Действительно, она очень распустилась.
– Я недовольна Машей? Да мне-то какое дело? Хоть она вам на голову садись. Нельзя быть такой требовательной к прислуге: они – такие же люди.
– Вообще, она мне не подходила.
– Это твое дело. Маша хоть воровкой не была.
Подали телеграмму: «Павла Дмитриевна тихо скончалась, все состояние – Кудрявцевым, немедленно выезжать».
Анна Петровна перекрестилась и радостно взглянула на мужа.
– Ну, теперь, мама, кажется, все ваши желания исполнились?
– Я смерти никому не желала. А потом, с этими телеграммами такая выходит путаница! Всегда нужно телеграфисту двугривенный дать, чтобы не напутал. У Сергеевых мать умерла, а телеграмму получили: «Поверни ключ налево» – на всех даже страх напал.
Действительно, казалось, желания Маргариты Дмитриевны, даже самые тайные, исполнились. Никакие душевные протесты не помогли. Зять ее получил настоящее, неподдельное место, сестра ее в самом деле умерла, накрепко отказав все состояние Анне Петровне, Маша была упразднена, Жорж выдержал экзамены, между Михаилом Николаевичем и его женою было полнейшее согласие, и клопы были выведены. Но все это даже как-то мало касалось теперь бабушки Маргариты, потому что она жила уже отдельно в небольшой квартире, на покое. Но именно это благополучие и покой и делали Маргариту Дмитриевну поистине несчастной, лишив ее как бы права жаловаться. Лизанька Монбижу, которая по-прежнему к ней ходила, сделалась сразу почти ненужной. Что было теперь говорить, в чем изливаться? Все было спокойно, благополучно. Только Маргарита Дмитриевна сделалась более тихой и печальной – как-то погасла.