Заплетая косы на ночь, она опять вспоминала то лицо и внимательно взглянула в зеркало. В ночном туалете она еще больше казалась деревенской барышней. Да, Екатерина Михайловна и в самом деле проводила большую часть времени в имении, месяца на четыре только приезжая в Петроград, да и то только последние два года. До семнадцати лет была в Смольном и тоже не видела города, выезжая на праздник в деревню.
– Как у меня блестит нос! Нужно попудрить! – подумала девушка, сама не зная, зачем на ночь пудрить нос, – и протянула руку к ридикюлю, где была тетрадочка с пудреной бумагой. В ридикюле тетрадки не оказалось, Там, была крошечная пудреница с веночком на крышке, карандаш для губ, сильно надушенный платок в мелких синих цветочках, полумужское портмоне и связка ключей.
– Боже мой, кто же это мне всё сюда наложил?
– Так вот как ее зовут! Зинаида Евгеньевна. Подходит! Отчего же с ней случился обморок?..
В первый раз Катя не заметила маленькой записной книжки со сломанным карандашом, из которой почти все листики были выдраны. На уцелевших было написано:
Сторожу на кладбище – 15 рублей.
В два часа придет Анна Евграфовна.
В переплетную послать.
И потом две даты: 17 марта и 2 октября.
Эти даты были поставлены вверху страницы, а под ними карандашем нарисованы в беспорядке головы, лошади, домик, кораблик, дерево. Рисунок был неумелый, будто художник не стремился к искусству, а чертил в задумчивости, что придется, думая, может быть, тяжело, может быть, влюбленно о верхних двух числах.
Лобанчикова тоже задумалась.
– 2 октября и 17 марта, что это за числа? знакомые какие-то!.. День рождения и именины Алексея Ивановича… Они те же. Вот странное совпадение.
Екатерина Михайловна никому не сказала о чужом ридикюле, решив отнести его на Казанскую самой. Она надеялась увидеть Солнцеву, сама не зная точно, для чего ей это нужно. Выбрала воскресное утро, сказав, что пойдет к обедне с Сережей, – и потом, отпустив его до двенадцати часов, чтобы тогда снова сойтись в соборе и вернуться вместе, – сейчас же сама, торопясь и оглядываясь, наняла извозчика на Казанскую.
Обстановка передней и маленькой гостиной, куда Екатерину Михайловну ввела та же старуха, опять ничего не говорили Лобанчиковой о хозяйке квартиры. Комнаты были темны и грязноваты, мебель производила впечатление старой (не старинной, а старой) с отставшей в нескольких местах фанеркой. Затем у окна стоял комод, покрытый вязанной скатертью, в углу сияла лампада перед образом. Странными казались совершенно новенькие кушетка и три пуффа в ярких розах, поставленные у китайских ширм, сплошь утыканных фотографиями. Отворила двери ей старуха и недоверчиво смотрела на гостью, пока та объяснила о ридикюле. По-видимому, эта женщина была и прислугой, потому что больше никто не появлялся. Поблагодарив Лобанчикову, старуха стояла, не приглашая Екатерину Михайловну войти и будто дожидаясь, когда та уйдет.
– Мне нельзя было бы видеть г-жи Солнцевой?
– Вы не беспокойтесь, я мешочек передам.
– Её нет дома?
– Я право не знаю… Сейчас спрошу. Вам по делу?
– По делу.
– Зайдите в комнату. Я сейчас узнаю.
Старуха говорила шепотом и с видимой неохотой. В зале было необыкновенно тихо. Вдали пробило одиннадцать. Среди фотографий не было изображения Алексея Ивановича; были какие-то мелкие артистки с открытой сцены, мещанки, молодые люди с усами, два-три юнкера и молоденький дьякон. Дверная ручка брякнула, повернутая с другой стороны двери, но никто не вошел. Тихо, тихо ручка приняла прежнее положение, а старуха вернулась через переднюю.
– Простите, барышня, Зинаида Евгеньевна еще спит.
– Не скоро встанет? Я бы подождала…
Вы не беспокойтесь, я мешочек передам, а когда встанет, это неизвестно.
И опять остановилась, выжидая.
– Это их спальня? – спросила вдруг Лобанчикова, указывая на закрытую дверь.
– Чего это? – встрепенулась старуха.
– Я спрашиваю – эта дверь в спальню Зинаиды Евгеньевны?
– Нет. Это просто так комната.
И как будто в подтверждение своих слов она широко распахнула дверь в соседний покой.