– Ну да, по вашему старые дяди всегда говорят глупости. Я только удивляюсь, как вам, молодежи, не надоест повторять в сущности довольно посредственный и не достаточно хорошо забытый, чтобы быть опять новым, роман!
– Какой?
– «Отцы и дети».
– Ах, я совсем не на то сказала «глупости»! Глупости – все эти настроения, которые вы мне приписываете. Я думаю совсем не о поэтических вещах, а наоборот, об очень милой прозе. Мне что-то скучно, действительно, но скука эта совершенно не байроническая. Хорошо, что приехал Виктор Николаевич, он составит нам компанию.
Карпинский поклонился и сказал, что рад служить, хотя и не знает, что для этого нужно делать.
– Ровно ничего! – ответила Варвара Павловна, – быть свободным на сегодняшний вечер, запастись весельем и аппетитом и протелефонировать в гараж.
– Эскапада? – спросил дядя, – кажется тучи расходятся.
– Их и не было, дядя Коля! это всё твое воображение. Действительно, мне захотелось проехаться в ресторан, с условием, конечно, что ты поедешь с нами. Иначе, всё-таки, не совсем прилично.
– Нельзя сказать, чтобы ты выбрала удачного спутника в смысле приличия! – засмеялся старый холостяк.
– Я знаю, дядя, что вы – большой проказник и нисколько не хочу уменьшать вашей славы в этом отношении, но мне больше некого выбрать. И чем вы рискуете? Для меня опасны только встречи со знакомыми, которые знают, что вы – мой дядя и для которых, следовательно, вы служите достаточной гарантией, а незнакомые подумают, что вот Николай Денисович Свечин (вас-то, разумеется, все знают) имеет успех у красивой и довольно шикарной дамы – ваш же престиж повысится!
– Как она умеет льстить! – воскликнул Николай Денисович, давно уже согласившийся; меж тем, как племянница, прогнав Карпинского к телефону, заиграла бравурно и отчетливо модный танец.
Выпавший снег лежал на дороге; на тротуаре от шагов оставались черные, мокрые, следы, дул сильный теплый ветер, пахло снегом, мехом Барбериновой шубки, и только темная вздутая вода незамерзшей Невы говорила, что до зимы еще не так близко. Фонари моргали, тряслись, стучали стеклами, временами совсем замирали, будто они были керосиновые, какие бывали лет двадцать тому назад за Малым, проспектом.
Дядя Коля, сев в мотор, сначала без умолка болтал, потом вдруг замолк и как-то сразу задремал, уткнувшись в воротник. Варвара Павловна, глядя в окно, обратилась тихо к Карпинскому:
– Вот так мы поедем с первого представления вашей пьесы! что я говорю… конечно, не так! Мы будем упоены, отуманены славой, успехом, криками! Сердца всех будут у ваших ног! цветы, записки, предложения! А вы поедете со мною вдвоем справлять ваш праздник. Можно будет взять с собою и дядю Колю, чтобы больше было похоже на сегодняшнее…
– Да, но я не пишу пьес, я пишу романы…
– Будете писать и пьесы! – упрямо возразила Барберина. Потом, будто ей самой сделалось неловко от горячности своей реплики, она заговорила быстро, словно доказывая что-то самой себе:
– Для непосредственного ощущения славы, для того, чтобы ее вполне чувствовать, разумеется, необходимы какие-то публичные выступления: чтения, рефераты, я не знаю, что… Чтобы вас видели, знали в лицо, слышали ваш голос. Тогда приходит известность, настоящая известность, а за нею и слава, и деньги!..
Карпинский молча поцеловал руку у Варвары Павловны. Та ничем не выразила неудовольствия, может быть, боясь привлечь внимание дремавшего Николая Денисовича, может быть, увлеченная собственными мыслями.
– Сколько писем, сколько визитов с просьбой указать, как жить, как поступить в данном житейском случае! Все слушают вас, ждут вашего слова, передают ваше имя на ухо соседу, при вашем появлении… Какое счастье, какое потрясающее, головокружительное счастье!
– И все будут знать, – в тон Барберине, словно продолжая её речь, докончил Карпинский, – что всем этим богатством, этим счастьем я обязан вам, дорогая!
– Да! – ответила твердо Варвара Павловна, нисколько не смущаясь таким оборотом разговора. На запотелом стекле её профиль вырисовывался отчетливою, почти грубцю тенью, но Виктор Николаевич хотел видеть в нём величественность и решимость – и еще раз поцеловал руку кузине.
– Кажется, я вздремнул? что значит года! – вдруг заговорил очень оживленно из своего угла дядя Коля.
– Причём тут года? я сама чуть не заснула. Виктор Николаевич не очень занимательный кавалер. Будем надеяться, что он оживится в ресторане.
– А мне казалось, что вы что-то говорили, но мне казалось также (простите за оскорбительное предположение), что это было что-то отвлеченное, поэтическое, чуть ли даже не стихи!..