Хозяйка забросала меня вопросами, конечно, о войне, петроградских настроениях, знаю ли я больше того, что сообщают, что думаю о военных операциях такого-то и такого-то генерала и т. п. Я отвечал, что я не стратег, чтобы высказываться насчет действий генералов, а слухов принципиально не слушаю, так как их пускает всякий, кому не лень, и потом, всем известно, что, чем дальше сколько-нибудь достоверный источник, тем больше всяких слухов и тем они поразительнее.
Валентина Петровна погрозила мне пальцем.
– Вы, уж известно, петроградский скептик: ни во что не верите и ничего не знаете, – а послушали бы, что у нас тут говорят!
– И слушать не хочу, потому что, наверное, говорят вздор.
– И это тоже известно: «После нас – хоть потоп!». Известно также, к чему такое отношение приводит!
– Да, но согласитесь, что я в моем положении никак не могу ни в какую сторону вертеть колеса истории!
– Можете! Тут важно душевное горение и заразительность. Не принято говорить о себе, но возьмите хоть меня. Вы сами знаете, какое у меня знакомство (и я его еще расширила нарочно), и все взволнованы, все трепещат. Вот что значит живое слово и настоящее одушевление!
– Да? – рассеянно спросил я.
– Да, да. Вот вы ничему не верите, а это действительно так.
Вася поднялся из-за стола, очевидно, не будучи в состоянии дождаться, когда кончится наша беседа.
– Мама.
– Что тебе?
– Ты еще не подумала, о чём я тебя просил?
– Есть у меня время думать о всяких глупостях!
– Но ты же обещала, и потом, от этого зависит вся моя жизнь…
– Завтра Парфен Михайлович будет у меня обедать и мы поговорим.
– Завтра? Пожалуйста, мама.
– Хорошо, хорошо…
Когда Вася вышел, Валентина Петровна слегка нахмурилась и будто, чтобы оправдать себя, обратилась ко мне:
– Совершенно не знаю, что делать с сыном!
Не зная, что, вообще, делается с её сыном, я промолчал, но Валентина Петровна сама продолжала:
– Совершенно не понимаю, откуда у мальчика какой-то мистицизм. Вы знаете, я совсем не ханжа, это у нас не в роду… так, с ветра откуда-то у него. Представьте себе, просится в монастырь! Ни на что не реагирует, а, кажется, взрослый человек. У них в гимназии образовался кружок для ознакомления с политикой, ну… не кружок, – а так, собирается человек шесть, десять и обсуждают дела. Сколько раз я предлагала ему пойти туда, – нет!..
– А сколько лет вашему сыну? У него такой болезненный вид…
– Да уж семнадцатый год. Я уверена, что это всё влияние Бородаева…
– Кто это Бородаев?
– Обскурант. Здешний купец. Вы будете, конечно, и завтра у нас обедать, – вот и увидите его. Но не думайте, что это, – типичное явление. Слава Богу, нет.
С виду Парфен Михайлович Бородаев ничем не отличался от любого купца, но, конечно, Валентине Петровне лучше было известны свойства её знакомого, за которые она его называла обскурантом.
Судя по вчерашним Васиным словам, я думал, что Радовановой предстоит какой-то специальный интимный разговор с Бородаевым, потому тотчас после обеда собирался удалиться, но Валентина Петровна завела общий спор, которому не предвиделось конца Может быть, она хотела показать мне свою диалектику, а, может быть, просто старалась убедить своего гостя, но яростно на него наскакивала, до такой степени забыв обо всём, что после того, как только что была убрана съеденная курица, раскричалась, почему её не подают. Вася печально и с упреком смотрел на мать, а та вела спор сократическим способом, т. е. задавала противнику такие вопросы, ответы на которые могли бы быть только самые глупые и уничтожающие совопросника. Конечно, главной темой служили переживаемые события и отношение к ним. Наконец, несколько успокоившись, но всё еще не спроста, Радованова спросила:
– Ну, что же, Парфен Михайлович, как ваша торговля идет?
– Ничего торгуем.
– Всё-таки тише, наверное, чем до войны?
– Нет, особенно незаметно.
Валентина Петровна недовольно помолчала, затем продолжала, обращаясь ко мне:
– Удивительно, как в такое время люди могут покупать что-то, продавать, вообще, чувствовать себя, как ни в чём не бывало!
Парфен Михайлович, по-видимому, был слегка задет, судя по брошенному на хозяйку недружелюбному взгляду исподлобья, но отвечал спокойно:
– Очень трудно, сударыня, знать, кто как себя чувствует.
– Значит, ничего не чувствуют, коли делают всё то же, что и прежде, никакой разницы нет.
– Сердце-сердцем, дело-делом. Иной раз какие кошки скребут, а за прилавок становишься. Иначе, какие же бы мы были люди? Вам так хорошо рассуждать, раз вы никаким делом не заняты.