– Кирилл! – крикнула Фофочка и пошатнулась.
– Мы – немцы! Боже мой! оттого что я не треплю языком без толку, я – немец!
– Семен!.. – пыталась успокоить Клавдия Павловна мужа, который в необычайном волнении стал ходить по комнате.
– Я – немец! Я сына, Андрюшу, послал на бой, мой родственник идет туда же, я половину своего состояния пожертвовал на лазарет, я скорблю, молюсь, радуюсь, но я верю в Бога и Россию, я верю словам Великого Князя, я не выставляюсь на показ – и потому я – немец! Я не малодушен и не страдаю истерией – и потому я – немец! Я не делаю из священных вещей эффектной болтовни, и потому я – немец!
Семен Петрович опустился снова в кресло, закрыв лицо руками. Все окружили его, как-то забыв о Фофочке, которая, видя себя в забросе, сама легла на кушетку и закрыла глаза, будто в обмороке. Но внутренне она была даже почти рада, думая «не будь меня, и не волновались бы, а так всё-таки некоторый подъем». Внимание и радость её еще усилились, когда открылась боковая дверь и в комнату вошла мать Девора и Лиза, взявшись за руки. Фофочка не рискнула повернуться на бок, но приоткрыла один глаз, чтобы смотреть, что произойдет. Лиза отделилась от тетки и, подойдя прямо к отцу, опустилась на колени.
– Да, папа, ты – настоящий русский. И ты им останешься: ты отпустишь меня с тетей Деворой.
– Куда еще? – спросила со страхом Клавдия Павловна.
Тогда игуменья заговорила спокойно и убедительно:
– Выслушайте меня, как христиане, русские и родители Лизы, которым должно быть дорого её счастье и спокойствие. Она уедет со мною, я же отправлюсь в свой монастырь.
– Лиза хочет постричься?
Девора улыбнулась.
– Нет, покуда не собирается, да я бы сама ее отговорила. Сегодня я получила письмо от казначеи, что нам разрешено устроить лазарет частный. Конечно, там будут сестры милосердия, но простую работу под их присмотром и Лиза может исполнить. Притом она внесет в это занятие ту веру без слов, ту любовь, самоотверженность и спокойствие, которые так необходимы, и которых у неё, как у русской девушки, как у вашей дочери, так много. Ей будет лучше, уверяю вас, и она будет со мною. При малейшей опасности я ее отправлю к вам обратно.
– Не надо, тетя! я с вами! – не вставая с колен, проговорила Лиза.
– Там видно будет. Тебе это незачем, ты для другого должна беречь себя, а я останусь до конца. Неизвестно, что случится. Я уповаю на милость Божию, но монастырь наш в местах, которые могут и быть занятыми неприятелями, а игумен, как офицер, должен при всяких случайностях быть на своем посту.
Семен Петрович молча поцелован дочь, перекрестив ее, потом то же сделала и Клавдия Павловна, вздохнув, потом сказала:
– Кто же останется с нами?
– С вами останется… – начала мать Девора, но за нее договорила Калерия.
– Я, конечно. Обо мне то вы и забыли?
– Прости, милая, прости. И ты никуда не уйдешь? Калерия весело ответила:
– Никуда! и мы будем ждать, спокойно, радостно ждать. Кто радостно, с молитвою ждет, тот дождется.
Когда все вышли из комнаты, Фофочка приподнялась было, но, увидя возвращающегося Кирилла, снова опустилась и громко зарыдала.
– Феофания Ларионовна, вы здесь?
– А!..
– Придите в себя, выпейте воды. Фофочка отпила глоток и таинственно произнесла:
– Этот обморок… я ничего не понимаю… я больна, по-моему.
– Как больны? Что же вы чувствуете?
– Младенца.
– Какого?
– В себе.
Кирил подумал, что девушка бредит, но та совершенно рассудительно повторила:
– Я чувствую в себе ребенка.
– Вы хотите сказать, что вы – в известном положении?
– Вот именно…
– Но откуда же!?
– Какой глупый вопрос!..
Несмотря на свою молодость, Кирилл понимал, что от слов, хотя бы самых пламенных, и от поцелуев дети не рождаются, – потому он' сказал с тревогой:
– По моему, вам это приснилось…
– Желала бы вам такие сны!
Фофочка, лежа на кушетке, так ясно себе представила всю поэтичность такого положения себя: с младенцем, что сама почти поверила в его действительность.
– Ведь этого же не может быть! – настаивал Кирилл.
Девушка, криво усмехнувшись, произнесла с горечью:
– Может быть, вы станете уверять, что и мое чувство к вам мне только приснилось?
– После такого афронта, всё может быть.
– Ну, и отлично. Дайте мне шляпу, я выйду, пройдусь.
Небрежно нахлобучив поданною шляпу, Фофочка медленно сошла в сад, но за калиткой уже ускорила шаги, а потом почти летела к Кискиным, горя нетерпением сообщить, какие банальные, обыкновенные, без полета и поэзии, люди – эти Рошковы.
Может быть, она и права, и семейство Рошковых – самое обыкновенное русское семейство, но тогда можно одно только сказать – Слава Богу!