Маргарита Дмитриевна говорила быстро, и так же быстро брызгали мелкие слезинки, как из пульверизатора, на ее круглые розовые щеки. Она вытирала их в рассеянности голубым шитьем, но они все брызгали без удержу маленькими, прозрачными пучками.
Лидия Васильевна мрачно, но удовлетворенно качала головой при каждом слове подруги. Потом начала с роковою металличностью:
– Константин убит. Все неожиданно, конечно, но у него было обреченное лицо. Помнишь, как он уезжал, как я его полюбила. Я не могла бы полюбить в наше время простого обывателя. Константин Дмитриевич был необыкновенный человек, избранный … и для чего же? Для смерти. Бедная Марго, утри свои слезы: ты можешь гордиться своим братом!
Но гордость, по-видимому, не была недостатком Маргариты Дмитриевны. Она продолжала плакать все так же весело, если можно так выразиться, не слушая, что говорила Лидия Васильевна. Вдруг какая-то утешительная, вероятно, мысль мелькнула в ее белокурой голове. Маргарита улыбнулась сквозь слезы, быстро подошла к Лидии Васильевне и, отбросив с ее лица многочисленные густые вуали, которыми та была занавешена, как королевская кровать или катафалк, воскликнула:
– Лидочка, друг мой, может быть, ты не наверное знаешь это … ну, что Кости нет в живых … а выдумала, чтобы красиво оплакивать его? Ведь когда дело идет о чем-нибудь героическом, ты легко можешь сфантазировать… скажи, скажи мне…
Лидия Васильевна, казалось, не обиделась на такое предположение, а, наоборот, даже как-то проще и спокойнее, чем прежде, ответила:
– Нет, я справлялась в штабе. Он в списках.
– Там бывают ошибки.
– Редко, милая Марго, редко!
– Тебе, Лида, как будто доставляет удовольствие, что Костя погиб.
Лидия Васильевна подняла глаза к потолку и ничего не отвечала. Потом, взяв Маргариту Дмитриевну за руку, посадила ее рядом с собою и начала задушевным и таинственным голосом:
– Помнишь, Марго, как я полюбила твоего брата, как это произошло? Когда он решил ехать на войну, я сразу увидела его другим человеком. Наверное, это отразилось на моем лице. Я даже помню: проходя мимо зеркала, я сама удивилась, как блестят у меня глаза. Он заметил мое волнение и сказал мне про свою любовь. Это было у вас в гостиной, тебя с Марией Александровной не было дома, – по-моему, вы были в Гостином дворе. Темнело рано. Было уже известно, что Константин Дмитриевич идет на войну. Я ничего не думала, я просто хотела дождаться твоего возвращения, а он, по-моему, не предполагал, что в комнате кто-нибудь есть, и слегка испугался, когда я окликнула его из своего темного угла. Он понял так, что я дожидаюсь его, да и мне самой начало казаться, не так ли это и на самом деле. У меня так билось сердце, что я попробовала было подняться с кресла, но сейчас же принуждена была снова в него опуститься. Он взял меня за руку и тихо спросил:
– Вы волнуетесь, Лидия Васильевна? Что вы делаете здесь в темноте?
Я прижала его руку к своей груди и, ничего не отвечая, только заплакала. Ты не можешь себе представить, что я чувствовала в те минуты. Я сразу поняла, что Константин Дмитриевич герой, что он меня любит и ждет ответа. На меня самое словно упал отблеск его геройства. Но помню, я, кажется, ничего не отвечала, только оставила его целовать мне руки. Мы не заметили, как пришла ты с Марией Александровной и вошли в гостиную. В комнате было уже почти совсем темно, и вам не было видно, что Константин Дмитриевич стоит совсем близко ко мне, почти обнимает меня. Он отдалился, а я бросилась к тебе на шею и плакала, так что даже твоя мать поняла, кажется, в чем дело … А его отъезд! Это серое небо, но не неподвижно серое, а словно кипящее быстрыми тучами, катастрофический ветер, срывающий шляпы, вуали, рвущий платье, и вдруг голубое окно и свет прямо на группу отъезжающих в защитном цвете. От этого луча Константин Дмитриевич казался таким молоденьким и серьезным. Помнишь, как у меня вырвался платок, которым я махала, и полетел не в противоположную от поезда сторону, а по ветру за вагонами, прибился к стенке и долго жалостно хлопал по зеленому боку. Так и уехал; вероятно, потом отстал. Костя не видел этого. А письма! Его письма! Это была необыкновенная, невыразимая радость и жизнь для меня. Помнишь, как я их ждала, еще с вечера, всегда предчувствуя, в какое утро я их получу? Это были вдохновенные, героические страницы!.
Лидия Васильевна умолкла, словно подавленная торжественными и горестными воспоминаниями; темные глаза ее, неподвижно устремленные вдаль, загорелись таинственным огнем сквозь густые вуали, которые во время рассказа снова опустились ей на лицо, еще более, чем прежде, напоминая катафальные драпри.