Я знал, что у меня не будет шансов получить визу от советских властей, если я признаюсь, что планирую изучать эту взрывоопасную тему. Поэтому я обратился за визой с предложением изучить брачную практику. Эта тема активно изучалась западными антропологами, поскольку одна из мантр этой дисциплины гласит, что "брак - его идеология и связанные с ним практики - является ключом ко многим обществам во всем мире", как заметила Нэнси Таппер, антрополог, проводившая исследования в соседнем Афганистане. По странному стечению обстоятельств российские коммунисты согласились с этим: когда в 1920-х годах советские активисты попытались искоренить ислам, они начали так называемую кампанию "худжум" (по-узбекски "натиск") по "освобождению" женщин и разрушению традиционных брачных ритуалов, надеясь, что эти культурные реформы "расшатают гвоздь" исламской культуры и сделают ее коммунистической. В рамках "худжума" активисты заставили тысячи женщин в Бухаре и Самарканде сорвать чадру, запретили традиционные исламские обычаи, такие как брак по расчету, повысили брачный возраст и ввели новые советские брачные ритуалы. Кампания была недолгой. Но наследие худжума сделало тему брака хорошим способом исследовать вопрос, который меня действительно интересовал: предполагаемое столкновение между исламом и коммунизмом. Или я на это надеялся.
Выбранная мною тема очень заинтересовала Каримову, так как в советской этнографии было много исследований по "традиционным" бракам, или туям, а она любила посещать свадебные торжества, так как это были веселые мероприятия. "Я возьму тебя на много туев!" - пообещала она, сидя в затемненном кабинете научно-исследовательского института в Душанбе. Она объяснила, что будет много танцев. И вот, спустя несколько недель, мы сели в шаткий, тесный микроавтобус, проехали несколько часов, а затем выбрались в сверкающую красоту Калонской долины, где Каримова повела меня по неасфальтированной горной тропе через ущелье к Оби-Сафеду. "Здесь будут туи для изучения!" - объявила она, махнув рукой в сторону глинобитных домов. Моя полевая работа началась. Я даже не представлял, что будет происходить на сайте, и что то, что мне предстояло узнать, впоследствии пригодится мне для изучения Уолл-стрит и Вашингтона.
В последующие недели я пытался идти по стопам Малиновского и Боаса - или Хамфри и Геллнера, моих профессоров в Кембридже. Мне не разрешалось жить в Оби-Сафеде постоянно, так как по моей советской визе я находился в Таджикском национальном университете в Душанбе. Но раз в несколько дней я ездил на автобусе в долину Калон и останавливался в большой семье, с которой меня познакомила Каримова: несколько взрослых братьев с женами и детьми, а также властная, овдовевшая матриарх по имени Бибигуль. Темноволосая женщина по имени Идигуль, дети которой научили меня первым местным словам, взяла меня под свое крыло.
Жизнь вошла в привычное русло. Каждый день в доме вокруг дастархана собиралась компания детей, которые учили меня новым словам на таджикском языке и хихикали, когда я ошибался. Если у них не было школы, они таскали меня за собой по кишлаку в качестве дневного развлечения. Вечером они бежали по крутым горным тропинкам собирать коз с высокогорных пастбищ. Я часто следовал за ними. Бег в одиночестве по высоким пастбищам был редким моментом уединения. Я похожа на таджикскую версию Марии из "Звуков музыки", - иногда смеялась я про себя. Потом я стала помогать по хозяйству: Я сидела с женщинами и шинковала морковь, чтобы приготовить местный рецепт ош-плов (блюдо из жирного жареного риса, моркови и баранины, которое я ненавидела), набирала воду в ведра из ручья (хотя в деревне было электричество, водопровода не было), подметала пол, занималась детьми (и быстро обнаружила, что то, что я в первый день приняла за вышитый коврик, на самом деле было колыбелью).
Я также выполняла "домашнюю работу", если воспользоваться словом, которое употребила Каримова, описывая причины моего пребывания в Оби-Сафеде. Я ходила между домами с блокнотом и фотоаппаратом, задавала вопросы о браках и, что самое важное, использовала это как проход к разговору обо всем остальном, о чем только можно. Это был классический прием антропологии: сосредоточившись на одной теме, ритуале или наборе практик на микроуровне, антрополог надеется постепенно расширить объектив и охватить весь ландшафт. В 1990 г. многие браки в долине Калон все еще частично заключались семьями в соответствии с традиционными исламскими нормами. Жители деревни обсуждали стратегии брака и свадебные торжества с той же страстью, с какой американские или европейские семьи среднего класса обсуждают рынок недвижимости, переезды на работу, планы на отпуск или образование своих детей: Кто на ком женится? Кто на ком может жениться? Какой выкуп за невесту они могут заплатить? У кого самая лучшая свадьба? День за днем жители деревни доставали выцветшие фотографии предыдущих женихов и невест, рисовали схемы своих родословных, пересчитывали стопки ярких подушек и ковриков, которые невесты брали с собой в новый дом в качестве приданого. Жители деревни также объяснили мне длинный и запутанный цикл брачных ритуалов, включающий церемонии вокруг дастархана с мукой, хлебом, водой, белыми одеждами и сладостями. Иногда церемонию проводит местный житель, которого называют "муллой". Однако ритуалы и молитвы часто проводили и пожилые женщины. Пара также посещала местное отделение советской власти для государственной регистрации брака, а свадебная компания часто ездила на машинах к статуе Ленина, расположенной дальше по долине, как на паломничество, для фотографирования. Я записывал, что говорили и чего не говорили люди.
Однако кульминацией ритуального цикла был свадебный пир "туй калон". В сумерках жители деревни накрывали на открытой площади столы, уставленные хлебом, сладостями и ош-пловом, и звучала громкая таджикская музыка, отражаясь от скалистых стен долины. Затем все собирались в кольцо и часами танцевали, раскачиваясь в такт движениям, похожим на индийские или персидские танцы. "Танцуйте с нами!" - кричали жители деревни, когда начиналась музыка. Поначалу я отказывался. Но дети были настойчивы: в Оби-Сафеде малыши учились танцевать, наблюдая за другими и смотря советские телеканалы, по которым в перерывах между коммунистической пропагандой постоянно транслировались таджикские танцы. "Ты не найдешь мужа, если не умеешь танцевать!" часто кричала на меня Бибигуль, бабушка по хозяйству. Поэтому, когда начинался снегопад, и я оказывалась запертой в доме, я начинала копировать движения детей. К началу весны 1991 года ритм показался мне достаточно знакомым, чтобы присоединиться к свадебному танцу. Затем, в конце весны, я заметил, что мои руки непроизвольно подергиваются, если я просто слышу ритм таджикской песни. Мои руки стали таджикскими, - шутил я про себя. Привычки деревни постепенно "воплощались" во мне, по выражению антрополога Саймона Робертса. Или, как мог бы сказать Майнер, действия, которые раньше казались совершенно "странными", незаметно становились "знакомыми", чего я никак не ожидал.
Однажды, в середине марта 1991 года - через много месяцев после приезда в деревню - я подошел к приземистому серому бетонному зданию в долине Калон. На дне долины еще лежал грязно-серый снег - конец долгой зимы. Но был и яркий красный цвет: фотография Ленина. Это был местный совхоз. Внутри сидел мужчина средних лет по имени Хасан в дешевом сером костюме, украшенном советскими медалями. Он руководил совхозом.