После Страсбурга – с его деревянными закусочными, музеями и собором – Антуан испытал потрясение, оказавшись выброшенным на свалку на пыльной окраине города, который только-только начал расширять свои границы при французском правлении. Первая реакция Сент-Экзюпери на Касабланку – этакая смесь колдовских чар с отвращением. Он послал матери фотографии бесплодной пустоши, окружающей его: море, камни, и «единственных деревьев в округе – больших, печальных кактусов. Диди (его сестра Габриэлла) была бы счастлива здесь. Это место кишит отвратительными, трусливыми и злыми дворнягами. Они бродят по окрестностям друг за другом, вид у них противный и глупый. Но чтобы понаблюдать за ними ближе, надо отправиться в дуар, мусульманское селение, где они живут в своих сделанных из грязи и соломы будках, прилепившихся позади полуразрушенной стены. По вечерам можно видеть роскошных мужчин и съежившихся, старающихся остаться незамеченными женщин. Они выделяются загадочными тенями на фоне красного неба и, медленно растворяясь, исчезают, совсем как стены. Желтые собаки злобно воют. Сонные верблюды выщипывают жалкое подобие травы среди камней, а ужасные маленькие ослы спят. Можно было бы сделать какие-нибудь красивые снимки, но ни один из них не стоит маленьких красных селений Эн, с повозками сена и зеленой травой, на которой пасутся родные невзрачные коровы».
«Начались первые дожди, и ручьи потекли из носа, и вас клонит ко сну… Продуваемая всеми четырьмя ветрами, лачуга стонет подобно судну, и дождь затопляет нас, и все вокруг немного напоминает Ноев ковчег.
Внутри каждый молча устраивается на ночлег под белой москитной сеткой, и казарма теперь напоминает католическую школу для девочек. Ты, наконец, привыкаешь к этой мысли и уже готов превратиться в робкую, застенчивую и очаровательную монастырскую послушницу, как тебя грубо будят несколькими крепкими ругательствами».
«Касабланка, – писал он Шарлю Саллю, – это быстрорастущий город с высокими зданиями и роскошным кафе, переполненными прожорливыми поселенцами, проститутками и сутенерами. Эта Касабланка вызывает у меня глубокое отвращение.
К счастью, есть еще арабский город. Окруженный высокой стеной, он укрывает за ней свои яркие нарядные небольшие палатки и многоцветие товаров, выставленных на продажу, уличных торговцев сладостями, которые бродят повсюду с большими медными подносами и предлагают вам яркие красные меренги или синюю нугу».
Матери он отослал даже более лиричное описание своих первых посещений арабской части города. «Я выторговал сокровища у одетых во все белое евреев. Они стареют среди золотых бабушей и серебряных поясов, скрестив под собой ноги, в фимиаме «Салам Алейкум» их многоцветных клиентов…
Я видел, как везли по улице какого-то убийцу. Его всю дорогу били палками с такой силой, чтобы он прочувствовал свое преступление на глазах у мрачных еврейских торговцев и маленьких, закрывающих лица фатим. Преступник ехал с опущенными плечами и с разбитой головой. Поучительное и нравоучительное зрелище. Он был весь красный от крови. Его мучители выли над ним. Ткани, в которые они укутали себя, то взвивались вверх, то спадали вниз, каждый из них яростно выкрикивал вину преступника. В этом было столько варварства, и это было роскошно. Маленькие туфли без задника и каблука – бабуши – не сдвигались с места, так же как и серебряные пояса. Некоторые настолько малы… Им придется еще долго ждать, прежде чем они отыщут свою Золушку. Некоторые были настолько шикарны, в пору самой фее… Но какие очаровательные крохотные ножки они должны иметь! И пока крохотные бабуши рассказывали мне о своей мечте – ведь для золотых бабушей подходят только выложенные мозаикой плиты, – незнакомка, укутанная покрывалом, сторговалась и унесла их от меня. Все, что я сумел разглядеть, были огромные глаза… Я только надеюсь, о золоченые бабуши, что то была самая юная из принцесс, и живет она в саду, наполненном бормотанием струящихся вод».
Настроение этих писем преднамеренно игриво, и с каждой страницы проглядывает улыбающаяся тень Ганса Христиана Андерсена, писателя, которого Антуан искренне и преданно полюбил с первой книги. Безлюдный и заброшенный вид из окон казармы наполнял все его существо ностальгической тоской по зеленой траве и зеленым деревьям Сен-Мориса. «Зеленый цвет питает душу, – писал он домой, – он поддерживает кротость нравов и душевное спокойствие. Лишите свою жизнь этого цвета, и вы очень скоро очерствеете и ожесточитесь». Но стоило пересечь ворота старой мусульманской части города, и вся суровость – забыта. «Ах, если бы я только умел рисовать акварели! – восторженно писал он матери. – Какой цвет, какой цвет!»