Как-то вечером Имлинэ тихонько сказала Антымавле:
— Человек жить начинает. Положи руку. — И показала на живот.
Вечером Тымнеквын под легкие удары бубна пел, желая всего хорошего будущему наследнику, но при этом ни разу не упомянул, кому именно он желал счастья. Но тот, кому надо, понял старика прекрасно. В семью Антымавле пришла долгожданная радость.
К весне, под теплыми лучами солнца, Тымнеквын ожил, ему стало лучше. Старик целыми днями сидел на камне у яранги, мастерил самострел или пращу для Ыттувги и следил за морем.
— Против вчерашнего намного ближе кромка стала, — громко сообщал он через стенку Антымавле, пристально вглядываясь в море.
Охотники целыми днями пропадали у кромки. Старик завидовал им.
— Припай совсем близко, — сказал однажды утром Антымавле.
Старик встрепенулся, поспешно натянул одежду и выбрался на улицу. Кромка была рядом, ее было видно простым глазом… Старик с наслаждением вдыхал запах морской воды. У кромки проносились стаи гаг, между льдинами шмыгали кайры, ныряли топорки. На верхушках торосов примостились бакланы, издали похожие на бутылки с узким горлышком. У кромки сидели охотники. Нет-нет да и показывалась нерпа.
— Дай-ка схожу, посижу у кромки, — сказал Тымнеквын Антымавле и взял малокалиберку и акын.
— Сможешь ли?
— Совсем близко. — И медленно стал спускаться к морю.
Было еще утро, но солнце уже припекало изрядно. Тымнеквын выбрал небольшой торосик у кромки и сел. Антымавле не спускал глаз со старика: вдруг он действительно убьет нерпу — надо помочь достать.
Антымавле приводил в порядок товары в лавке, развешивал и просушивал заготовки. Имлинэ подняла входную шкуру и проветривала полог. Жирники были погашены, в чоттагине прохладно и сумрачно. Собаки, спущенные с цепей, дремали на улице, расположившись на пригретых солнцем местах. Для них наступил отдых.
— Имлинэ, бинокль, — попросил Антымавле, увидев, что напротив старика совсем рядом вынырнула нерпа.
«Почему не стреляет?» — подумал он про себя.
Старик сидел, поджав под себя ноги. Но тело сгорбилось и наклонилось вперед, голова упала на грудь.
У Антымавле руки невольно опустились.
— Что он делает? — спросила Имлинэ.
Антымавле, не отвечая, бегом бросился вниз по склону.
Тело уже остыло. Антымавле бережно поднял старика и тихо понес к яранге. Он молчал, молчала и жена, идя следом и неся винтовку и акын.
Весь день они по очереди сидели в пологе у голого тела Тымнеквына, а ночью — вместе, чтобы умерший не смог что-либо сделать с ними. Ринтылин, как двоюродный брат, боролся против злой силы мертвеца. Охота и все дела в Инрылине прекратились. Из стойбища нельзя было выходить, пока покойник не уйдет. Пришли двое из Гуйгуна и тоже остались в Инрылине, хотя спешили обратно.
Старик, видно, давно чувствовал приближение смерти и еще в прошлом году попросил дочь сшить себе похоронную одежду из белых оленьих шкур. Его осторожно облачили во все новое. Ринтылин подвесил над покойником охотничий посох.
— Куда ты желаешь пойти? — глухо спросил он. — Может, тебя проводить на самый высокий сухой холм?
Посох не колебался. Ринтылин не сводил с него глаз и, помолчав, снова спросил, обращаясь к трупу:
— Может, ты хочешь пойти на мыс, у которого раньше было моржовое лежбище? Ты же великий охотник!
Посох слегка качнулся.
— Он желает идти на мыс, — громко объявил всем Ринтылин.
Там, где Инрылинский мыс вдавался в море, люди выбрали самое высокое сухое место, обложили, по размеру тела, камнями И положили, не закапывая, труп старика, а рядом — его охотничье снаряжение.
Еще много дней нельзя было выходить на охоту, шить иглой, заниматься каким-нибудь другим делом. Антымавле не торговал. Гуйгунцы тоже ждали. А когда кончился траур, всех поразила весть: Ринтылин с Эвычем уходят в другое место. Утром их яранги уже были разобраны и имущество сложено в байдару.
— Я не хочу жить с теми, кто не помогает ближним, — упрекнул Ринтылин Антымавле. — Потому вас и покинул Тымнеквын, что ты не чукча.
Эвыч ушел с Ринтылином как ближайший родственник.