— Кыке вай! — взвыла Имлинэ и выронила из рук выбивалку.
— Ринтылин у них ночевал. Как услышал, что рассказал Клиттегин, сказал: «Тебя там зовут», а сам ушел, уехал. А потом жена Клиттегина сообщила, что хозяин последовал зову, горло ремнем стянул… — умолкла Эттыне. — Гуйгунский Ринтынэт ночевал у нас, все это рассказал.
— Видно, правильно говорили знающие…
Женщины не заметили, как подъехала собачья упряжка.
— Вай-вай! — испугались они и разбежались в разные стороны.
Приезжий удивился, приколол нарту и зашел в лавку.
— Ох, и нарт в Энмыне собралось! — сообщил он последнюю новость.
— Надо и нам ехать, — сказал Антымавле. — Говорили же, помогать надо пароходным людям…
В Инрылине набралось всего три упряжки. Эттытегин, муж Эттыны, сослался на неизвестно откуда появившуюся болезнь ног и заявил:
— Если будет лучше, то поеду. Но болезнь едва ли пройдет. Пусть лучше другой кто-нибудь едет.
Жилища Энмына раскинулись поодиночке километра на четыре по берегу неглубокого, открытого с моря залива. Ближе к скалам мыса Энмын стояли три постройки европейского типа, около них густо лепились яранги. Другая кучка яранг стояла на другом конце у мыса Нетен. Отдельные яранги, словно цепочкой, соединяли оба конца стойбища. Жителям было далековато ходить с одного края на другой, и поэтому они больше передвигались по поселку на собаках; из Энмына ездили в Нетен, из Нетена — в Энмын, заезжая по пути на чаек то в одну, то в другую ярангу.
Но такое в Энмыне было впервые. Собачьи упряжки черными нитями тянулись из одного конца в другой.
У каждой яранги стояло по две-три упряжки. В чоттагинах уже не хватало места для собак приезжих. Рядом с ярангами выросли снежные стены, охранявшие собак от жгучего морозного ветра. Иные нерадивые хозяева распускали собак, и псы стаями бродили по стойбищу, учиняя драки и вырывая клочья шерсти друг у друга.
А сверху со склона, где, как сторожа-великаны, выстроились каменные кекуры, по-прежнему продолжали спускаться вереницы нарт.
Людей собрала последняя большая весть, пришедшая из Увэлена: раздавило льдами пароход «Челюскин», и люди остались на льду далеко в море.
Глухо топоры стучат, рубится мерзлый копальгин для собак. Люди возбужденно делятся новостями, с тревогой говорят о тех, кто остался в море, ходят из яранги в ярангу. Из каких только стойбищ не прибыли нарты: из Увэлена, из Кенискуна, из Инчувина, из Нуукана, из Туныклина. Увэленские говорят короткими отрывочными фразами. Энмынские отвечают не спеша, протяжно, словно песню поют. Нууканские сильнее всех искажают слова, но все прекрасно понимают друг друга.
— Дорога, как речной лед, твердая, гладкая, — сообщила последняя партия каюров, прибывшая из Чеггуна.
— Еще бы, сколько нарт прошло! — соглашались с ними.
— Можно по два человека сажать на нарту, — вмешался увэленский молодой паренек, со странным именем — Комсомолылин, хотя все знали, что настоящее его имя Рермен.
— Хорошо, у тебя нарта крепкая! — проворчал какой-то старик.
— Ты же знал, зачем едешь. Почему крепкую нарту не взял? — упрекнул старика юноша. — У тебя есть другая.
— Наглость недостойна юноши, — ответил сердито старик и пошел прочь.
О чем только не разговаривали люди, но больше всего говорили о тех, кто сейчас находился далеко в море.
— Хорошо, если «Челюскин» у припая раздавило, тогда люди на твердом льду будут, — высказал предположение один.
— Только вот течение что-то сильно тянет на восток. Сжатие большое может быть, тогда и старый лед не выдержит, — говорил другой, вспомнив, как однажды он сам едва спасся от надвигавшейся гряды торосов.
— Энмынский нос шапку надел, — сообщал охотник, увидевший над скалистым мысом облако. — Северяк будет.
— Верно, — соглашались с ним.
— Говорят, в море поедем?
— Коо! — неопределенно отвечали люди.
— Человека с увэленской «экыч» ждут. Он скажет, — добавил кто-то.
И люди ждали. Многим уже не сиделось на месте.
— Пока мы здесь весь собачий корм изведем. Разве прокормит столько упряжек Энмын?..
Гаснет пламя жирника, едва трепещет огонек, вот-вот вспрыгнет и потухнет, но стоит только хозяйке чуть приподнять тонкой костяной иглой моховый фитилек, как снова вспыхнет ровным пламенем светильник, разгорится. Совсем было исчезли тревожные вести, и вдруг поползли коварные слухи по Энмыну, разгорелись, как пламя жирника: