Фейт в эту минуту очень хотела оказаться за тысячу миль от его дома. Запинаясь, она простодушно сообщила о цели своего визита.
— Я пришла… попросить вас… ходить в церковь… и вносить деньги… на жалованье.
С минуту Норман свирепо таращился на нее, затем снова взорвался:
— Нахальная девчонка! Кто подбил тебя на это, шельма? Кто тебя подбил на это?
— Никто, — пробормотала бедная Фейт.
— Ложь! Не смей лгать! Кто послал тебя сюда? Явно не твой отец… у него прыти меньше, чем у самой мелкой блохи… и он не послал бы тебя сделать то, на что не отважился бы сам. Я думаю, это какая-нибудь из проклятых гленских старых девок. Так? Ну, говори! Так?
— Нет… я… я пришла сама.
— Ты меня за дурака держишь? — заорал Норман.
— Нет., я думала, вы джентльмен, — произнесла Фейт чуть слышно и, разумеется, без всякого сарказма.
Но Норман подпрыгнул на стуле.
— Не лезь не в свое дело! Чтоб я от тебя больше ни слова не слышал! Не будь ты такой малявкой, я бы тебя научил, как соваться куда не просят. Когда мне понадобятся священник или лекарь, я за ними пошлю. А до тех пор я с ними дела иметь не желаю. Поняла? А теперь, убирайся отсюда, размазня.
Фейт «убралась». Спотыкаясь, будто слепая, она спустилась по ступенькам, вышла за ворота двора и побрела по тропинке прочь от дома. Но уже на полпути к большой дороге оцепенение ужаса прошло, сменившись возбуждением и гневом. К тому моменту, когда она добралась до конца тропинки, ее уже душила такая ярость, какой она никогда не испытывала прежде. Оскорбления Нормана Дугласа обожгли самую ее душу и распалили в ней нестерпимо жаркое пламя. Пойти домой! Ну уж нет! Она вернется прямо к этому старому людоеду и скажет ему все, что о нем думает… она покажет ему… и еще как! Размазня, как бы не так!
Без колебаний она круто повернула назад и пошла к дому. Крыльцо уже опустело, дверь в кухню была закрыта. Фейт, не постучав, распахнула дверь и вошла. Норман Дуглас только что сел за ужин, но все еще держал в руках газету. Фейт решительно подошла к нему, выхватила у него газету, швырнула на пол и наступила на нее. Затем она, со сверкающими глазами и алыми щеками, взглянула ему прямо в лицо. В эту минуту она выглядела такой великолепной юной фурией, что Норман Дуглас едва узнал ее.
— С чего ты вернулась? — прорычал он, но скорее в удивлении, чем раздраженно.
Смело и гневно смотрела она в его сердитые глаза, взгляд которых могли выдержать лишь немногие.
— Я вернулась, чтобы сказать вам, что я о вас думаю, — произнесла она чистым, звонким голосом. — Я не боюсь вас. Вы грубый, несправедливый, деспотичный, противный старик. Сюзан говорит, что вы наверняка попадете в ад, и мне было жаль вас, но теперь нет. У вашей жены десять лет не было новой шляпы… неудивительно, что она умерла. Отныне я буду корчить вам рожи всякий раз, когда вы мне встретитесь. Каждый раз, когда я окажусь у вас за спиной, вы будете знать, что происходит. У папы в кабинете есть книжка, в которой на картинке изображен дьявол. Как только я вернусь домой, я пойду и напишу под ней ваше имя. Вы старый вампир, и я очень надеюсь, что у вас будет свербеж![25]
Фейт не знала ни кто такой вампир, ни что такое свербеж. Она слышала, как эти выражения употребляла Сюзан, и по ее тону поняла, что речь шла о чем-то мерзком. Но Норман Дуглас знал, по меньшей мере, что значит «свербеж». Он выслушал тираду Фейт в полном молчании. Когда она остановилась, чтобы перевести дух, и топнула ногой, он неожиданно разразился громким смехом. Звучно хлопнув ладонью по колену, он воскликнул:
— Ей-ей, характер у тебя все же есть… люблю людей с характером. Ну, садись… садись к столу!
— Не сяду. — Глаза Фейт вспыхнули еще ярче. Она подумала, что над ней смеются… смотрят на нее свысока. Она предпочла бы столкнуться с новой вспышкой гнева своего противника, но презрение ранило глубже.
— Я не сяду в вашем доме. Я ухожу домой. Но я рада, что вернулась и сказала вам, что я о вас думаю.
— Я тоже рад… очень рад, — засмеялся Норман. — Ты мне нравишься… ты что надо… ты великолепна! Какие розы на щеках… какой пыл! И я назвал ее размазней? Да в ней ничего нет от размазни. Садись. Если бы ты так приступила к делу с самого начала, девочка! Так ты напишешь мое имя под портретом дьявола, вот как? Но он черный, девочка, он черный… а я рыжий. Так не пойдет… не пойдет! И ты надеешься, что у меня будет свербеж, да? Не дай Бог, девочка! Перенес я эту хворь, когда был мальчишкой. Второй раз не хочу. Садись… садись за стол. Выпьем чашу примирения!
— Нет, спасибо, — сказала Фейт высокомерно.
— Выпьем, выпьем… Ну, ну, я извиняюсь, девочка, я извиняюсь. Я вел себя как дурак и жалею об этом. Какого ж тебе еще извинения? Забудь и прости. Пожмем друг другу руки, девочка… пожмем! Она не хочет пожать мне руку… нет, она не хочет! Но она должна! Слушай, девочка, если ты пожмешь мне руку и преломишь со мной хлеба я буду давать столько, сколько давал раньше на жалованье священнику, и ходить в церковь в первое воскресенье каждого месяца, и заставлю Китти Дейвис попридержать язык. Я единственный из нашего клана могу это сделать. Договорились, девочка?
Казалось, что они действительно, договорились. Вскоре Фейт обнаружила, что пожимает людоеду руку, а через минуту она уже сидела за его столом. Ее гнев прошел — Фейт никогда не сердилась долго, — но от возбуждения ее глаза все еще горели огнем, а щеки — румянцем. Норман Дуглас смотрел на нее с восхищением.
— Эй, Уилсон, достань свое лучшее варенье, — распорядился он, — и перестань дуться, женщина, перестань дуться. Ну поссорились, и что из того, женщина? Хорошая гроза очищает воздух и оживляет все вокруг. Но она прошла, и после нее никакой слякоти и тумана… никакой слякоти и тумана, женщина. Я этого не выношу. Женщина может вспылить, но слез я не выношу. Вот тебе, девочка, что-то тут такое из мяса и картошки. Начни с него. У моей Уилсон есть для этого блюда какое-то мудреное название, но я называю его «маканакади». Все чудное по части еды, непостижное для моего ума, я называю «маканакади», а все напитки, которые приводят меня в замешательство, я называю «шаламагуслим». Чай Уилсон — «шаламагуслим». Клянусь, она заваривает его из лопухов. Не пей ты этой ее кошмарной черной жижи… вот тебе лучше молока. Как, ты сказала, тебя зовут?
— Фейт[26].
— Только не Фейт… только не Фейт! Такое имя мне не по душе. Есть какое-нибудь второе?
— Нет, сэр.
— Мне это имя не нравится, не нравится. Нет в нем огонька. А вдобавок напоминает оно мне о моей тетке Джинни. Она назвала своих трех дочек Фейт, Хоуп и Чарити[27]. Фейт ни во что не верила… Хоуп во всем видела только плохую сторону… а Чарити была ужасно скупой. Тебя надо было назвать Алой Розой… ты именно так выглядишь, когда злишься. Я буду звать тебя Алой Розой. Так ты меня заарканила? Заставила пообещать, что я буду ходить в церковь? Но только раз в месяц, помни — только раз в месяц. А может, девочка, ты меня освободишь от обещания? Я раньше платил сотню в год на жалованье священнику и ходил в церковь. Если я пообещаю платить две сотни в год, ты позволишь мне не ходить в церковь? Ну, скажи!
— Нет, сэр, нет, — сказала Фейт с озорной улыбкой. — Я хочу, чтобы вы и в церковь ходили.
— Ну, уговор дороже денег. Думаю, двенадцать раз в год я это выдержу. Какую сенсацию я произведу, когда появлюсь в церкви в следующее воскресенье! А старая Сюзан Бейкер говорит, что я попаду в ад, вот как? И ты веришь, в это?.. Ну скажи, веришь?
— Надеюсь, что нет, сэр, — с трудом вымолвила Фейт в явном замешательстве.
— Почему ты надеешься? Ну скажи, почему ты надеешься, что я туда не попаду? Назови нам причину, девочка… назови нам причину.
— Это… это, должно быть, очень… неприятное место, сэр.
— Неприятное? Все зависит от вкуса, девочка. Мне скорее надоели бы ангелы, чем черти. Вообрази старую Сюзан в венце, ну-ка!