Аня читает, а мысли, такие странные мысли лезут ей в голову, она даже раз отмахнулась от них рукой, как от докучливых мух.
Странные мысли и представления, о которых она прежде не имела понятия… и они как-то сплетаются с строками книги… словно автор нарочно берет эти представления и, разукрасив их своей фантазией, смеясь, показывает Ане какой-то волшебный фонарь…
Прежде она зевнула бы и бросила эту книгу…
— А, ты тут!
Она вскакивает. Это отец. Однако она так зачиталась, что не слыхала, как он вернулся.
О! Теперь он не уйдет от нее.
— Мне нужно поговорить с тобой, — сухо начинает Роман Филиппович, не глядя на дочь.
— Поговорить? Это хорошо. Я сама собиралась говорить с тобой.
— Только, пожалуйста, без сцен и без дерзостей, если можешь, — делает он гримасу.
— Я не делала сцен…
— Хорошо, хорошо. Я тебя хотел спросить насчет векселей — сколько «там» осталось?
— Третьего дня мне Григорьев отдал последние.
— Где же они? Отчего ты мне их не отдала?
— Я тебя не видела два дня.
— Принеси мне их сейчас. Слава Богу — разделался с этим мерзавцем! О, какой негодяй!
— А чем он хуже тебя? — вдруг спрашивает Аня.
Роман Филиппович вздрагивает и смотрит на дочь.
— Что… что ты сказала? — растерянно спрашивает он.
— Я говорю, что вы одинаково поступили. Ты подделал векселя, чтобы купить себе женщину, а он устроил шантаж. Что лучше, что хуже, — пусть судят другие, которые не делают.
Роман Филиппович хватается за голову:
— Боже мой, Боже мой, и это говорит дочь своему отцу!
— Папа, ведь мы решили говорить без сцен, и ты выслушай меня.
— Я тебя не буду слушать, не желаю, — с азартом топает он ногой, — давай мне бумаги — я еду за границу послезавтра.
— За этой женщиной?
— Да, да, да — за этой женщиной! Довольно! Вы мне все надоели. Да, я еду за ней и с ней, а вы живите как хотите — чаша переполнилась. Я еду… еду… еду, — твердил он, бегая по комнате, — не хочу больше сидеть тут, прикладывать компрессы твоей матери и вытирать вам носы. Я еду, и ты не можешь меня удержать.
— Попробую, — говорит Аня гордо, — я тебе не стану говорить о чувстве долга, не стану просить тебя остаться. Я сама вижу, что наша семейная жизнь никуда не годится и всем нам лучше разъехаться в разные стороны и никогда не встречаться… Но теперь это невозможно. Ты должен употребить все усилия, чтобы успокоить маму, — она тебе поверит: ты так хорошо лжешь.
— Анна!
— Ты должен, — спокойно продолжает Аня, — дать ей возможность поправиться. Самое лучшее, если ты возьмешь ее за границу и устроишь в каком-нибудь курорте.
— Откуда я возьму деньги?
— У тебя есть деньги на поездку, и на них ты возьмешь маму. Слышишь?
— Слышу, моя восхитительная дочка, и удивляюсь вашему нахальству. Как ты смеешь говорить со мной таким тоном!
— Мне не до тона… Когда мама поправится, — делай все, что хочешь. Ты прав, мы все взрослые и мы сумеем прокормить себя и маму.
— Милая моя, я слушаю и думаю, что тебя надо запереть в психиатрическую лечебницу, — насмешливо произносит он… — Довольно!! Говорить я с тобой не желаю, у меня дело, и я еду. А тебя прошу молчать и больше никогда не говорить ни слова. Слышишь?
— Слышу. Но я считаю, что маме необходимо дать поправиться и успокоиться, и это я буду требовать.
— Нет, серьезно, она сошла с ума! Иди, иди — ни слова больше!
— Слушай, отец, ведь будь я менее горда и порядочна, я бы могла тебя заставить исполнить все, что я хочу.
Роман Филиппович смеривает дочь презрительным взглядом.
— Я еще раз прошу тебя, отец, сжалься над мамой, возьми ее за границу, успокой ее.
— Я уже сказал, что не хочу говорить с тобою! Пусти меня пройти.
— Нет, я должна исполнить то, что считаю своим долгом… Не сделаешь добровольно — я заставлю тебя.
— Пропустите меня, Анна Романовна, вы доведете меня до того, что я толкну или ударю вас… Пусти, дрянь! Очень жалею, что не порол тебя!
Аня выпрямляется и, пристально смотря на Романа Филипповича, произносит:
— Отец, ты продал меня!..
— Я? Что ты бредишь? Она сошла с ума!.. Ты нездорова, Аня… что ты чувствуешь?
— Берегись, отец! Ты все время делаешь вид, что не знаешь, как я платила за твои векселя…
— Аня! Что ты говоришь! Неужели! Да я убью этого…
— Отец, все эти слова совершенно лишние… я знаю все… я читала твое письмо к Григорьеву.
Роман Филиппович тяжело падает на стул.