В три часа ночи Сюзан проснулась с очень странным ощущением, что кто-то отчаянно нуждается в ее помощи. Она встала и на цыпочках прошла по коридору к двери миссис Блайт. Там было тихо — она могла слышать Анино легкое, спокойное дыхание. Сюзан обошла весь дом и возвратилась в постель, уверенная в том, что странное чувство было всего лишь отголоском дурного сна. На всю оставшуюся жизнь ей предстояло пребывать в полной уверенности, что она испытала именно то, над чем всегда насмехалась и в чем Эбби Флэгг, защищавший спиритизм, видел так называемое физическое переживание. «Уолтер звал меня, и я его слышала», — утверждала она.
Сюзан встала и снова вышла в коридор. Она была одета лишь в старую фланелевую ночную рубашку, севшую от повторных стирок, так что из-под нее виднелись костлявые щиколотки, но бледному дрожащему маленькому существу, чьи полные отчаяния серые глаза смотрели на нее с лестничной площадки, она показалась чудом красоты.
— Уолтер!
Сюзан шагнула к нему и схватила в объятия — крепкие, нежные объятия.
— Сюзан… мама умерла? — спросил Уолтер.
За очень короткое время все чудесным образом изменилось. Уолтер был в постели, согрет, накормлен, утешен. Не теряя ни минуты, Сюзан разожгла плиту, принесла ему горячего молока, золотисто-коричневый ломоть обжаренного на огне хлеба и большую тарелку его любимого арахисового печенья, а затем потеплее укрыла его одеялом, положив к ногам горячую грелку. А его разбитое колено она поцеловала и смазала мазью. Это было так приятно — знать, что кто-то ухаживает за тобой, что ты кому-то нужен, что для кого-то имеет значение, как ты себя чувствуешь.
— И вы совершенно уверены, Сюзан, что мама не умерла?
— Твоя мама, мой ягненочек, крепко спит, здорова и счастлива.
— И она совсем не была больна? Опал сказала…
— Ну знаешь, ягненочек, вчера одно время она чувствовала себя не очень хорошо, но все прошло, и на этот раз ей даже и не грозило умереть. Вот подожди, поспишь, а потом увидишь ее… и кое-что еще. Попадись они мне, эти лоубриджские чертенята! Никак не могу поверить, что ты проделал пешком весь путь от Лоубриджа. Шесть миль! И в такую ночь.
— Я пережил ужасные душевные муки, Сюзан, — серьезно и веско сказал Уолтер. Но все было позади. Он в безопасности и счастлив, он дома, он…
Он спал.
Был почти полдень, когда, проснувшись, он увидел яркий солнечный свет, вливающийся в его окно, и, прихрамывая, пошел в мамину спальню. Его начинали одолевать тревожные мысли о том, что он поступил очень глупо, убежав из Лоубриджа, и что мама, возможно, будет недовольна. Но мама только обняла его и нежно привлекла к себе. Она уже слышала всю историю от Сюзан и успела обдумать все, что услышит от нее при встрече Джен Паркер.
— Мама, ты не умрешь? И ты по-прежнему любишь меня, да?
— Я и не собиралась умирать, дорогой, и я так люблю тебя — до боли. Подумать только! Прошел пешком ночью весь путь от Лоубриджа!
— И на пустой желудок, — содрогнулась Сюзан. — Удивительно, что он еще жив. Времена чудес еще не прошли — в этом можете не сомневаться!
— Храбрый мальчуган, — улыбнулся папа, вошедший в эту минуту в комнату с Ширли на плече. Он погладил Уолтера по голове. Уолтер поймал его руку и крепко сжал ее. Не было на свете другого такого папы! Но никто не должен знать, как страшно было ему в ту ночь!
— Мама, ведь мне никогда больше не надо будет уезжать из дома, нет?
— Нет, пока ты сам не захочешь, — пообещала мама.
— Я никогда не захочу… — начал было Уолтер, но тут же умолк. Пожалуй, он был не прочь снова увидеть Элис.
— Посмотри-ка сюда, ягненочек, — сказала Сюзан, вводя в комнату молодую женщину в белом переднике и чепчике с большой, красивой корзинкой в руках.
Уолтер заглянул в корзинку. Крошечная девочка! Пухленькая, кругленькая, с покрывающими всю головку шелковистыми, чуть влажными, маленькими завитками волосиков и такими прелестными крошечными ручками.
— Разве не красавица? — с гордостью сказала Сюзан. — Вы посмотрите на ее ресницы — в жизни не видела таких ресниц у младенцев. А какие хорошенькие маленькие ушки! Я всегда первым делом смотрю на уши новорожденных.
Уолтер пребывал в некоторой нерешительности.
— Она прелесть, Сюзан, ах, посмотрите, какие у нее милые пальчики на ножках, но… не слишком ли она маленькая?
Сюзан рассмеялась:
— Восемь фунтов[3] — это не маленькая, ягненочек. И она уже начала проявлять признаки сообразительности. Эта малютка и часа на свете не прожила, а уже подняла головку и посмотрела на доктора. За всю мою жизнь ни разу не видела ничего подобного!
— У нее будут рыжие волосы, — с удовлетворением заметил доктор, — прелестные золотисто-рыжие волосы, как у мамы.
— И карие глаза, как у папы, — добавила, сияя, жена доктора.
— Почему бы одному из нас не быть светловолосым? — мечтательно пробормотал Уолтер, думая об Элис.
— Светловолосые! Как Дрю! — В голосе Сюзан звучало безмерное презрение.
— Она так прелестна, когда спит, — ворковала сиделка, склоняясь над корзинкой. — Я еще ни разу не видела, чтобы ребенок так мило жмурил глазки, когда засыпает.
— Она чудо! Все наши малютки, Гилберт, были милы, но она милее всех.
— Помилуй, Ануся! Эка невидаль — младенец! — хмыкнула тетя Мэри Мерайя. — Сколько их уже было на свете!
— Нашей малютки еще никогда не было на свете! — гордо возразил Уолтер. — Сюзан, можно мне поцеловать ее, только разочек, пожалуйста!
— Можно, — кивнула Сюзан, бросив гневный взгляд в спину удаляющейся тете Мэри Мерайе. — А теперь я пойду вниз — испеку пирог с вишнями к обеду. Мэри Мерайя Блайт состряпала тут один пирог вчера вечером… Видели бы вы его, миссис докторша, дорогая! Выглядит, как тот первый блин, о котором говорит пословица. Я постараюсь съесть его сама — жалко выбрасывать добро, — хотя не знаю, как это у меня получится. Но такой пирог никогда не будет предложен доктору, пока у меня есть здоровье и силы — в этом можете не сомневаться.
— Но вы же знаете, Сюзан, не все умеют печь так, как вы, — улыбнулась Аня.
— Мама, — сказал Уолтер, когда дверь закрылась за очень довольной Сюзан, — я думаю, что мы замечательная семья, а ты согласна?
«Замечательная семья», — со счастливой улыбкой думала Аня, лежа в постели… Скоро она опять будет с ними, быстроногая и веселая, как всегда, — будет ласкать их, учить и утешать. Они опять будут приходить к ней со своими маленькими радостями и огорчениями, пробуждающимися надеждами и страхами, со своими разочарованиями, что порой кажутся так горьки. Она опять возьмет в свои руки все нити инглсайдской жизни, чтобы ткать из них гобелен счастья и красоты. И у тети Мэри Мерайи не должно быть никакого повода сказать, как она сказала на днях: "Ты выглядишь просто ужасно, Гилберт. Хоть кто-нибудь в этом доме заботится о тебе?"
А тем временем внизу, в гостиной, тетя Мэри Мерайя говорила, сокрушенно качая головой:
— Я знаю, у всех новорожденных ноги кривые, но у этого младенца, Сюзан, они слишком кривые. Конечно, нам не следует говорить об этом бедной Анусе… Смотрите, Сюзан, ни словом не обмолвьтесь об этом в ее присутствии.
На сей раз даже Сюзан лишилась дара речи.
11
К концу августа Аня вновь была на ногах и с радостью ожидала наступления золотой осенней поры. Маленькая Берта Марилла хорошела день ото дня и была предметом восторга и обожания для своих братьев и сестер.
— Я думал, что младенец будет все время реветь, — сказал Джем, восхищенно глядя на крошечные пальчики, цепляющиеся за его палец. — Берти Шекспир Дрю говорил, что младенцы только и делают, что ревут.
— Я не сомневаюсь, Джем, дорогой, что в семействе Дрю младенцы постоянно ревут, — заявила Сюзан. — Ревут, как я полагаю, от сознания того, что обречены быть «Дрю» на этом свете. Но Берта Марилла — инглсайдский младенец, Джем, дорогой.