Когда Мариша подросла, усадили и ее за фортепиано. У матери хватало терпения выдержать капризы и даже настоящий бунт: сбросила гипсовый бюстик Моцарта, безмолвного свидетеля многолетних уроков, на пол. Великий композитор в тот раз не пострадал, потерялся гораздо позже, в двадцать седьмом, когда в Москву переезжали. Да и ее, помнится, не наказали…
Отец был фотографом. Единственным на весь Джанкой. Обыватели по торжественным поводам — свадьба или сын гимназию окончил — непременно снимок на память делали. С виньетками и надписью: «Фотографическое ателье господина Шубина». Он накрывал себя вместе с фотоаппаратом, стоявшим на трех длинных ножках, черной тканью. И кричал: «Сейчас вылетит птичка!» Мариша всегда ждала, а птичка не вылетала, зато вспышка ярко так взрывалась: пых! В витрине вывешивали лучшие портреты. Один запомнился: очень красивая дама в шляпе с полями. Изнутри резные, гофрированные. Как гриб с изнанки. Все мечтала — вырастет и закажет себе такую же…
Мамина наука крепко пригодилась. Марина Николаевна до самой пенсии была музыкальным работником в детском саду. Приятно с детишками заниматься. Жаль, Татьяна ребенка к ней не очень допускает. Боится — совсем из ума выжила… Пианино продали. Раньше оно в той комнате стояло. А сейчас — повернуться негде. Мало того, что она всем мешает, так еще этот старый «Беккер»…
— Про революцию вы хотели рассказать, — напомнила Аня. — Страшно было?
— Да нет… Мы не голодали. Правда, мама хлеб сама выучилась печь. И козу завели. Единственное — гимназию закрыли. Меня тогда в единую трудовую школу записали. Но учителя там старые остались. У нас тихо было. Не стреляли. Один только случай был. Мне тогда девять лет исполнилось. Точно, в девятнадцатом году. Утром в школу пошла, вижу: на снегу убитый лежит.
— Красноармеец?
— Нет, просто человек. В валенках. Валенки большие, серые, на них калоши надеты, блестящие. Одна калоша слезла и внутри красная, войлочная. И кровь такая яркая на белом снегу. Приехали люди на санях. Погрузили его и увезли куда-то… Вот и вся революция.
— А я-то думала…
— Да, видите, как бывает, деточка. У каждого своя революция. Потом потянулась длинная жизнь. На десять романов хватит. Только рассказывать некому.
— Мне интересно.
— Интересно… Надоест вам со старухой сидеть. И времени не будет. Вы же учиться приехали. Дай вам Бог терпения. Таня добрая, только невыдержанная. Ребенка дергает. Вы ведь дочка Виктора?
— Ой, как вы догадались? Тетя Таня велела никому не говорить, чтобы Андрюшу не расстраивать.
— Я уж давно на свете живу. Все вижу, даром что почти ослепла. Не по-людски Таня распорядилась. Пусть бы знал мальчик, что у него сестра есть. Что тут особенного? Родная душа была бы у ребенка. Ну да Бог ей судья, — спохватилась старуха. — Лучше скажите, Аннушка, куда учиться-то пойдете?
— Не знаю… Папа говорит, с моими способностями об институте и мечтать нечего. Может, в медучилище пойти? На сестру.
— Что ж, дело хорошее. Раньше говорили: сестра милосердия.
— Решено! Мне и вправду очень хочется! Завтра выходной, а в понедельник поеду, подам документы.
— Вот и славно.
Глава шестая
Растительное масло
Небо нависло сизой губкой, переполненной водой, и обрушилось на Красную площадь. Ливень смыл людскую накипь, бурля и вздуваясь пузырями на брусчатке; разогнал митингующих, самозабвенно размахивающих самодельными флагами и транспарантами, призывающими к борьбе за что-то; грохотал вслед трем Лениным, неуместно грассирующим «Правильным путем идете, товарищи!»; яростно преследовал Ивана Грозного, растерявшего величие и царственную осанку; обратил в бегство дружину опричников, волочащих по лужам бутафорские секиры и копья; безжалостно залил до краев лотки с жареными пирожками, превратив их в раскисшее месиво; умыл загримированные лица профессиональных нищих, вернув им почти благопристойный вид; заставил смолкнуть мгновенно осипший баян, до того простуженно тянущий «Прощание славянки».
Аня неторопливо брела по вымытой дочиста площади. Спасаться было поздно, и терять нечего. Она сняла туфли и шла, низко склонив голову. Шла-шла и натолкнулась на нечто упругое и живое.
— Ой! — очнулась Аня. — Извините, пожалуйста!
— Ни за что! — насмешливо произнес знакомый голос. Даже очень знакомый, но абсолютно невозможный здесь, на этом самом месте.