— Когда ты родилась, — вспомнила Наташа, — бабушка нашила целую кучу пеленок, да еще и вышила, кружевами отделала. И что? Всей этой красоты до утра не хватило. Пришлось простыни авралом на куски рвать. А я в то время постоянно читала Лоранс Пярну. Как книга-то называлась? А! «Я воспитываю ребенка». Очень мне она нравилась, успокаивала. И вот нашла я там опечатку, еще всем подряд показывала. Там было написано, что для новорожденного следует подготовить то-то и то-то и в числе прочего две пеленки. Две! Это как? Двадцать — понятно, но две? Глупость какая-то. До меня только сейчас дошло, что у них уже тогда памперсы были. Везет же некоторым! Как вспомню эти стирки бесконечные — ужас! А еще мы в те времена думали, что у иностранцев какие-то особенные дети. Помню, туристы бродили, а в рюкзаках за спинами — мелочь пузатая. Я тогда ничего не понимала, думала: как же они там насквозь мокрые путешествуют и не плачут?
Наташа виртуозно оборачивала ребенка последовательно двумя пеленками: правую ручку осторожно выпрямить и захлестнуть краем ткани, подоткнув его под попку, одним точным движением расправив складки, затем выпростать левую, прижать ее ровненько к боку и немедленно стянуть противоположным краем пеленки, заведя его под спинку, причем не слишком туго, не стесняя минимальной свободы, ровно настолько, насколько нужно для комфорта, но и не слабо, иначе девочка вывернется из своих первых одежек и будет лежать в безобразно сбитом коме. Теперь распрямить ножки, упорно подгибающиеся к круглому лягушачьему животику, и, вытащив нижний край, свернуть его конвертиком и надежно зафиксировать, заправив угол. И еще раз повторить с байковой пеленкой эту же процедуру, только упрощенную, без борьбы с удивительно цепкими ручками и ножками.
Оставалось только сунуть тугую колбаску Ане: кормить. Девочка, разморенная купанием, к этому моменту засыпала, но, почувствовав губами тугой сосок, жадно набрасывалась, приоткрывая на мгновение мутные плавающие глазки, а потом вновь смыкала веки, не переставая сосать. Наедалась она быстро и отваливалась, выталкивая языком сосок, с которого продолжали стекать белые капли.
— Молока — залейся! — недоуменно сказала Аня, не ожидая такого изобилия, странного при ее хрупкости и маленькой крепкой груди.
Мало-помалу суматоха первых дней улеглась, и жизнь покатилась по распорядку, подчиненному крошечному существу. Аня приспособилась и справлялась самостоятельно, выпустив Наташу на работу из отпуска, взятого без содержания. В помощниках недостатка не было. Александра Ивановна прибывала ежедневно с точностью курьерского поезда, мама по вечерам суетилась до поздней ночи, верная Лариска вилась вьюном, больше развлекая разговорами, нежели помогая. Петя тоже был при деле: по выходным выносил коляску на улицу и добросовестно охранял ее, пока Аня не выходила с ребенком; выливал воду из ванночки после ежевечернего купания; бегал в аптеку — словом, помогал. Вот только к малышке не подходил — боялся. Однажды он осторожно, крадучись, вошел в комнату, искоса бросил взгляд поверх кроватки, над краем которой перегнулись три женские спины — массивный круп Александры Ивановны, стройные округлости Наташи и хрупкие — Ани. Неизвестно, что именно он увидел за живой стеной, но, пробормотав «пусть растет», немедленно удалился. И на трогательную процедуру купания смотреть не хотел, прятался, не обращая внимания на Наташины обиды.
Девочка, казавшаяся Ане самым прекрасным существом на свете, была удивительно спокойной, плакала редко, и не плакала даже, а мелодично выпевала а-а-а, а-а-а, начиная тягуче-низко и заканчивая тоненько-высоко; по большей части спала, так что приходилось легонько касаться круглых щечек, чтобы накормить в положенное время. Если бы ее не будили — она бы так и спала. «Соня какая-то», — сказала Аня ласково и призадумалась. Соня. Софья. Как же она раньше не догадалась! Именно — Соня. То, прежнее имя, выбранное задолго до рождения девочки, она суеверно отмела. А это, случайно найденное, оказалось точным. Итак — Соня.
Она перевернула Анину жизнь, подчинив ее полностью, изменив привычки и взгляды. Аня иначе стала относиться к матери, поняв и простив ее вечную раздражительность. Вдруг открыла для себя: «Странно, что в день рождения дарят подарки самому имениннику. Он-то тут при чем? Это его маме надо дарить цветы и подарки».
Леня вернулся, когда малышке исполнился месяц, загорелый, подсушенный морскими ветрами, поначалу показавшийся Ане не таким, каким был в ее воспоминаниях. Но она быстро привыкла к новому Лене и удивилась: соскучилась, оказывается, до беспамятства и щемящей боли в груди, и все старалась его коснуться, заглянуть в глаза, убедиться в том, что ее былые глупые мысли — паморок, туман, навеянный перекошенной психикой во время беременности.