— Лежи ты, шальная, завтра отправим тебя в больницу, а бригадиру Петька все скажет, повез девкам харчи в лес.
Мать поила ее с ложечки отваром и глядела на нее счастливыми глазами. Вчера Дмитрий Палыч или Дима ее клятвенно заверил, что Анюта не умрет, в больнице ей вскроют гнойники в горле, температура спадет и голова перестанет болеть. И она поверила лекарю, и с души камень свалился.
— Надо выпить, доча, глотай-глотай, Дмитрий Палыч велел, — уговаривала она.
— Не могу, мам, не глотается, а он не будет меня больше колоть?
Анюта не столько боялась уколов, сколько стеснялась фельдшера. Когда дверь заскрипела в сенях, она так и вздрогнула всем телом — пришел ее мучитель. Но это не Дмитрий Палыч, это Фроська заявилась, подгадав момент, чтобы Насти не было.
— Мы с бабами тут говорили, чегой-то твоя девка дома, Саш? — как бы между прочим, по-соседски выспрашивала Фроська.
Доярки не очень-то Фроську понимали, она им не начальство. И мамка с ней не церемонилась:
— А тебе чего? У нее ангина, Дмитрий Палыч велел в больницу везти.
Фроська откинула занавеску, поглядела.
— Лежать-то и я бы с удовольствием полежала. Сашка, я чего зашла, рассказать тебе, сегодня в Починке суд был, «тройка» судила парня-дезертира, который сбег со стройки, и дали не год исправительных работ, как нашей Верке, а все три года, сейчас строго стало.
Мать сердито загремела ведрами и вышла из хаты, не удостоив ее ни словечком. И Фроське тоже ничего не оставалось, как убраться восвояси. Стало так тихо, что Анюта слышала свое неровное дыхание. Разговор матери с Фроськой она слышала как будто в полусне и сначала не поняла, что этот разговор и ее касается. Ей вспомнился суд над козловской Веркой. Прошлой осенью они все ходили в сельсовет на этот суд. Мать не хотела идти, и Маша соседка, но Карп приказал обеспечить стопроцентную явку. Все бабы плакали и жалели бедную девку. Верка весну и лето проработала на дороге, а потом повредила ногу, камень ей на ногу упал. Нога распухла, почернела, она не могла ступить. А бригадир ничего не хотел слушать. Тогда она сделала себе костыль и приковыляла домой. Дома ей бабка-знахарка вправила ногу, сделала примочки, и нога получшела. Как суд подошел, опухоль спала — и ничего не докажешь. И Верку засудили.
В тот день Анюта впервые увидела эту самую страшную «тройку», про которую столько говорили. Она думала, что это трое плечистых, видных генералов, все в ремнях и с кобурой, как Шохин, и с такими же каменными лицами, как у Дорошенко. Но за столом сидел только один военный, в гимнастерке, а не в генеральском кителе. Лицо у него было круглое, простоватое, он все время думал о чем-то своем и рассеянно улыбался. Одна из судей была женщина, молодая, красивая. Но вот кому Анюта не хотела бы попадаться. У нее был такой свирепый вид, как будто ее одну послали выловить всех дезертиров и тунеядцев в районе, и задание ей такое не впервой дадено, и речи быть не могло, чтобы она с ним не управилась. Старушки шептали: никакая это не «тройка», настоящая «тройка» разве вам покажется? Это какие-то уполномоченные, их много взад-вперед ездит по району.
Анюта не могла смотреть на Верку, так ей было страшно и горько. Не только потому, что упекли девку в исправительные лагеря ни за что ни про что. В этих лагерях, говорят, не хуже, чем на лесозаготовках или на дороге. А за то, что обрекли человека на такой позор и унижение, поставили у всех на виду, на сцене, заклеймили дезертиршей, лодырем. Я бы не пережила такого, думала Анюта, так бы и рухнула замертво у стола, ведь сбежалась со всех деревень целая толпа народушку. И вдруг ей представилось, что это на нее устремлены десятки жадных глаз, а женщина-судья у нее сурово спрашивает, почему оставила работу? Анюта застонала от ужаса. И тут ее озарило: ведь это для нее Фроська рассказала про «тройку», это она дезертир. И никакой фельдшер Митя не поможет.
Мать с Настей собирались на дойку, хотели ее покормить, но она затаилась на лежанке, сделала вид, что спит, и не откликнулась. Ее думы незаметно переросли в кошмар, и это кошмар ее задавил. Чего только не воображала себе Анюта в бреду. До суда Верку несколько дней держали в старом амбаре под замком, а мать с сестрой украдкой носили ей еду и передавали в оконце. Вот и за ней скоро придут и посадят в сарай, тюрьмы-то у них нет. А потом сошлют на север в лагеря, на год, а может быть, на целых три. Сможет ли она прожить так долго без матери, родных, далеко от дома?
У нее разум помутился от страха, а сердечко затосковало. Дома она была одна, и можно было вволю поплакать Господи, как я хочу умереть, молила Анюта, другого выхода у меня нет. Под кроватью стояло лукошко, а на дне — аккуратно свитые веревки. Никогда это лукошко не попадалось Анюте на глаза, а тут попалось. Она долго смотрела, потом достала одну веревку, задумчиво намотала на руку. В прошлом году повесилась Наташа Чугунова, бабы ее осуждали за детей. Двое детей остались, родня разобрала. Анюта тоже не понимала ее, теперь поняла: значит, наступил предел, и она не могла больше терпеть. А перед войной в Мокром жених бросил девушку, и она отравилась.