— За стеклом и птушка поет! — передразнила Любка.
Анюта сердилась на старшую сестрицу: ничему на свете не верит и все обспорит. Даже батю не боялась, что ни слово — то поперек. Анюте и в голову не приходило сомневаться в бабкиных бывальщинах, она даже птушку себе представила, живую в клетке или механическую, такую как живет у них в часах. Говорят, раньше были такие механизмы. Но бабка не обращала никакого внимания на Любкины насмешки.
— А сын Зорина, Петра Иваныча, Сергей Петрович был у нас большим начальником земским.
— Как сейчас председатель райисполкома? — сказала мамка, она всех начальников, даже самых маленьких, боялась и почитала.
— Начальником Жиздринской управы он был, — сказал батя. — Раньше мы к Жиздринскому уезду относились.
— Ой, что красивый был мушшина! — на потеху всем умилялась бабка. — Бывало, раненько уже идет с ружьем, я его часто сустречала, коров пасла или лошадей гоняли в ночное, он все вокруг бродил со своей охотой. Кто говорил, будто женка его отравила… Или руки на себя наложил, когда она спуталась с соседом. А дело было так: оставила ему родная тетка, наша помещица мокровская Дятчиха, большое наследство. Богатая была помещица. И построил он, Сергей Петрович, на эти деньги у нас в деревне школу и больницу в Мокром. Я помню, как школу святили, аккурат на Троицу. Понаехали в дрожках, в колясках со всего свету, со всех деревень. Батюшка кругом школы обошел, покадил. У школы раньше речка была, вся в ракитках, сейчас ничего нету, высохла речка.
— Тебя послушаешь, Арина Михеевна, раньше во всем было больше порядка, и в природе, и в народе, — оторвался батя от своей книжки. — А нынче и речки обмелели, и рожь худо родит, и копны низкие ставят.
Бабка и до батиных насмешек редко снисходила, она их просто не слышала и в ту сторону не глядела, где он сидел.
— А жёнка у него, у Зорина, привозная была. Откуда он ее привез, не знаю. То ли ей не понаравилось, что он теткины деньги промотал, а может, стал постыл, раз дружка завела… Чего только на свете не бывает, мамушки мои родимые! Прямо с похорон шла она, молодка эта, а ей навстречу тоже наш дрыновский барин — Глазунов. Он ее под ручку подхватил и увел, уехали оба, и слух об них пропал.
Отец снова оторвался от книжки, вспомнил что-то, ведь он родом из этой самой Дрыновки.
— Одно название, что помещики были, так — мелкопоместная беднота, по десять душ имели и крышу соломой крыли, как мужики.
— Это ваш Глазунов мелкота, а наша Дятчиха очень богатая была, правда, ба? Сколько у нее было земли? — спросила мамка.
— А вся земля вокруг была Дятчихина. Бывало, едет в коляске, лошади с колокольцами, звон стоит. Мамин деверь служил у нее в кучерах. Где сейчас в Мокром ферма, там на горочке ее дом стоял, высокий, на столбах, с балконами. Когда бар раскулачили, там школа была, потом она сгорела, аккурат на Успение.
— В двадцать первом году сгорела школа, — с грустью вспомнила мамка. — Сожгли дураки.
Бабка кивнула, хотя для нее двадцать первый год был пустым звуком. Она время пластала на глаз, по великим и страшным событиям — войнам, революциям, при царе, при Ленине — и по своим праздникам — на Спас, на Рождество. И от этого бабкино время, не гонясь за точностью, было более осязаемым и имело свой неповторимый дух. Даже малое дитя не спутает «при царе» и «при Ленине», Масленицу и Великий пост. Обычное время, отмерянное по годам и месяцам, быстро отлетало в небытие и забывалось, а бабкино прочно закреплялось в вечности.
— А помнишь, Коль, перед самой войною Скворец купил автомобиль? — вдруг засмеялась мамка.
— В четырнадцатом году. Это был первый автомобиль в нашем уезде, и катался Скворец по нашим проселкам, пугал лошадей. Наши лошади не видали машин, непуганые были.
— Баб, а Скворчиха — это его женка, та, что все время играла на рояле? — вспомнила Анюта.