Мигала свечка, колебались плавные тени на потолке, бесконечно и монотонно читала бабка. И тогда в полудреме приоткрылся Анюте краешек этой жизни, не видной с земли. Ей не пригрезились райские селения, она не могла представить ничего, кроме Дубровки, Прилеп и Мокрого. Но она ясно увидела их большой уютный дом с распахнутым в майский вечер окном. За столом сидели бабуля с Витькой, Поля Жвычка, которая померла прошлой зимой, и кто-то из родни, которую Анюта или позабыла, или совсем не знала. С тех пор она уже никогда не сомневалась, что бесконечная, без печалей жизнь существует, и не боялась смерти.
Утром "божественная" старушка с Псалтырем ушла, вернулись с дойки бабы, и разговоры пошли обыденные. О том, что за эту неделю у них по деревням умерло пятеро детей да трое в Мокром. Тиф снова навалился. В первую мировую и в революцию тоже был тиф, вспомнили старушки, много людей мерло. Эта напасть словно следом за войнами ходит.
- Тиф еще бывает от тоски, - с таинственным видом поведала Настя. Витька у нас дюже затосковал: подай ему батьку, и все тут!
- Ай, не чепуши ты, Настя, от тоски еще никто на моей памяти не помирал, - вздохнула Домна.
Днем вдруг заявилась долгожданная фельдшерица. На нее покосились и как будто не заметили, кто пришел. А она с порога раскомандовалась:
- Вы к нему не подсаживайтесь так близко, это все же тиф. И хороните побыстрее, долго не держите.
Тут Настя как вскинулась на нее:
- Тиф, говоришь? А неделю назад определила простуду, прописала малинку и горячую печку. Сучка бесстыжая, даже не явилась, когда ее ждали, а теперь пригремела и указания дает, как хоронить! А ну, пошла вон из хаты, а то я тебя щас...
Настя схватила первое, что под руку попалось, - крышку от чугуна. Фельдшерица отступила к двери, а старушки ухватили Настю за подол.
- Малый наш на твоей совести, к тебе будет по ночам приходить! грохотала Настя.
- Я этого вам так не оставлю... Я на работе... - испуганно лепетала фельдшерка, но вдруг губы ее сморщились, и она плаксиво пожаловалась: - Вы же знаете, сколько у меня деревень, я дома не бываю, целыми днями на ногах.
- А что толку в твоей ходьбе! Люди так и мрут. Что ни день, то покойники, - перекрестилась Настя.
- А я не Бог, я всего лишь фельдшер. Это они сейчас спохватились нагнали врачей из района, машины послали по деревням, а неделю назад я была одна, как пенек, и лекарств никаких. Крутилась-крутилась - и никакого сочувствия, одни обиды да оскорбления.
Старушки, уже отворотившись от Насти, сочувственно кивали ей. Фельдшерка заплакала и кинулась вон из хаты. Пробежала под окнами, закрыв лицо руками.
- Ну чего ты развоевалась, - корили старушки Настю. - Она вон своего дитенка не спасла, а ты хочешь, чтоб она людей лечила. Когда есть, лекарства дает, в больницу направление выпишет - и то ладно.
Вспомнили, как у фельдшерки в войну умерла девочка. Погоревали, что нет теперь больницы в Мокром, перевели на станцию, и сделали станцию районом. Начальству виднее, но народ сильно мучается без больницы.
Настя в который раз поцеловала Витьку и горько заплакала. Глядя на нее, трудно было поверить, что полчаса назад она кричала и ругалась, и чуть не побила фельдшерицу крышкой. Такое теперь с ней часто случалось: вскипит вся, выплеснет досаду и злость - и зальется слезами.
Когда подъехал фургон с красным крестом, Настя сама помогала трем санитарам в грязных халатах таскать Витькину одежонку и матрас. Долго потом она спрашивала крестницу, что эти мужики делали в хате. Так и не смогла запомнить это слово - "дезинфекция", да и выговорить его.
Правду сказала фальдшерица: поехали машины по деревням. Сначала увозили больных в район. Потом стало так много тифозных, что открыли госпиталь в старой мокровской больнице. А летом, в самый разгар эпидемии, поставили в Мокром три большие армейские палатки. И все три битком набили народом.
Из Дубровки умерло тридцать человек, в Мокром полсотни. В дальних, глухих деревеньках, куда врачи не сразу добрались, как косой покосило. К осени тиф стал униматься. Но много же народу и вылечили. Ах, Витька, Витька, и угораздило же тебя первым повстречаться с этим Тифом! Анюта не сомневалась, что это произошло на дороге, когда Витька каждый день ходил встречать отца. Она так и видела: вот идет к их деревням черный, костлявый тиф и набредает прямо на Витьку.
Несмотря на запреты врачей, они и другую ночь оставили его дома, не успели проститься. Под утро на Анюту навалился дурманный, горячий сон, которым забываются только больные и очень несчастные люди. Очнувшись, она сразу же вспомнила: сегодня похороны.
Хоронили Витьку в сумеречный весенний день, который как ни старался с самого утра, так и не разыгрался и был похож на вечер. За деревней толпа поредела, но многие провожающие решили идти и до Мокрого: ребята из Витькиного класса, родня и соседи.
Когда прощались на кладбище, у открытого гроба, вдруг посыпалась на них с неба густая морось со снегом. Прежде чем поцеловать Витьку, Анюта смела с его лба и волос снежную крупу. И тут только поняла, что больше его не увидит наяву, только в памяти. Это в детстве ей казалось, что умирают немного не взаправду, что все ушедшие пребывают где-то рядом, наблюдают за ними и могут вот-вот явиться. Теперь-то она знала, что у них своя жизнь - вечная и до земной нет никакого дела.
На тихих, малолюдных поминках крестная мрачно и даже со злостью сказала:
- Я-то думала, что с моей кумы довольно будет, ан нет...
Домна строго на нее посмотрела, чуть ли не шикнула - молчи! Только позднее открылся Анюте смысл этого разговора.
Настя осталась у них ночевать, полезла на печку. А они с матерью легли на топчане, тесно прижавшись друг к дружке. С этого дня Анюта прилепилась навсегда к матери, а мать к ней. И никакая сила не могла их оторвать и разлучить. Уж как крестная с Любашей уговаривали и ругались, сколько слез было пролито, но Анюта повторяла упрямо:
- Нет, не могу я ее сейчас бросить!
Анюта в школе чуть подзадержалась из-за войны. Настя потом всю жизнь сокрушалась, что эта задержка порушила жизни ее крестнице, Танюшке и другим девкам. Они бы уже два года назад закончили учебу и мотанули куда-нибудь в город, на стройку завербовались - и прощай, Карп! Хитрый Карп уже лет с пятнадцати начал гонять "переростков" на работы, особенно летом, в уборочную.