Не успела Анюта дочитать известие о том, что в семействе появился еще один Коленька, как мать залилась слезами. Непонятно, радостными или горькими. Зашла Настя и с готовностью присоединилась поплакать. Почему-то эти слезы взволновали Анюту. Она улыбалась, а в глазах защипало.
Хорошо, что крестный вовремя появился с бутылкой Настиной "малиновой" и предложил отметить счастливое событие. Поздравили куму с первым внуком, а Анюту - с племянником.
- Ах, молодец Любашка! Она всю семью восстановит, слышишь, Сашка.
- И даже приумножит! - И крестный предложил за это новый тост.
- Ну и что ж, что они будут не Колобченковы, а Колесниковы, кровь-то все равно наша, - рассуждала крестная.
У нее давно слезы высохли. Они с дядей Сережей развеселились. И Анюта впервые за долгие годы чувствовала себя счастливой. Только мать все не унималась, плакала и плакала. Но напрасно Анюта тревожилась, это были благодатные слезы. Отплакавшись, мать как будто смягчилась, стала чаще с ними разговаривать, вспоминать про младенца Коленьку, которого неизвестно когда придется повидать. А так ей хотелось его увидеть, прямо пешком бы пошла в Калугу.
А через несколько дней крестная, любившая все таинственное, потихоньку от кумы позвала к себе Анюту. Та сразу поняла, что Насте не терпится сообщить ей новость.
- Полдеревни уже знает. и откуда проведали, нечистая сила? Так я решила первая тебе сказать, а то кто из девок ляпнет как обухом по голове. - и Настя вдруг погрустнела.
Анюта нетерпеливо ее выспрашивала:
- Ну не тяни, крестная.
Она сразу почуяла неладное.
- Ах, доча, кабы ты знала, что твоя мамка утворила, а моя дорогая кума! - складно, с причитанием начала Настя, а потом, как всегда, быстро, сбивчиво, путано рассказала...
Почти два года тому назад повезла кума молоко в Мокрое; как всегда, зашла на почту к Таське, своей подружке школьной, и Таська потихоньку отдала ей похоронку, значит, уговор между ними был, кума ее попросила, как будет разбирать почту, не отдавать конверт почтарке, а приберечь для нее.
Анюта все порывалась спросить, что за похоронка, на кого похоронка. Но языком не могла пошевелить.
- Доча, милая, что с тобой? - вдруг запнулась Настя.
- Я, крестная, сомлела, пойду прилягу.
И вот уже Анюта лежит на топчане за печкой, Настя рядом с ней примостилась на краю и не тараторит, а рассказывает тихо и грустно:
- Взяла она эту похоронку и швырь ее в печку, как будто не было ничего, бедная твоя мамка. А мы-то думаем-гадаем, что с ней такое - заболела, надорвалась, прямо обуглилась вся баба.
Но в их деревеньках ничего не утаишь. Может, Таська и обещала молчать, но как тут умолчишь. Сказала своим домашним, а те соседям. Как же обиделась Настя, когда узнала от чужих людей!
- А как же Ваня, крестная? На него ничего не было?
- Любаша с Толиком ищут. Столько писем написали. Твоя сестра кого хошь отыщет, только бы жив был.
Сначала Анюта не сомневалась, что оба они вернутся, потом не позволяла себе сомневаться. А все вокруг говорили: это же надо, из одной семьи сразу двое пропали, как сквозь землю провалились, ни весточки, ни похоронки, где ж им быть живым. И Анюта дрогнула, вера ее стала потихоньку убывать. Поэтому и разговор с крестной ее не насмерть подкосил, как подкосила два года назад похоронка ее мамку.
Ушла нестерпимая боль и при воспоминании о дедовых ямах. После того как крестный ей все правильно и толково объяснил:
- А на войне только так и хоронили. а как иначе? Все в земле лежат, и мы все в нее, матушку, ляжем. Ну и что ж, если одного отпоют, нарядят, в гроб положат, а через неделю забудут. Главное, чтобы помнили.
Анюта думала и день, и другой и согласилась с ним: в земле и в памяти, и в бесконечной жизни без печалей и воздыханий. Еще недавно она о смерти не могла думать без ужаса и отвращения и возмущалась, когда старухи говорили: Бог дал, Бог и взял. А теперь, кажется, примирилась со смертью окончательно.
Матери она ни словечка, ни полсловечка не сказала про похоронку. Настя надивиться на них не могла:
- Ну порода колобченковская, с чудинкою, я бы так не смогла. матушки мои родимые, молчат обе, как будто ничего и не было.
Сама-то она не раз и не два укорила куму. За то, что детей своих обделила, пенсию не получала из-за своей дури. Пенсия невелика, а все же на соль бы хватило и на горсть муки в мякину сыпануть. Кума отмалчивалась.
И вскоре пришлось Анюте с матерью ломать голову, где заработать живую копейку. Налоги надо платить - триста рублей в год. Без соли, керосина не проживешь. Соль на базаре - тридцать рублей стакан. Про одежду и не думали, радовались тому, что Любаша присылала с Толиком.
Самое страшное было в те годы - займы. Займами задушили. Приезжали уполномоченные из района, ходили по хатам и уговаривали подписаться то по случаю праздника, то еще к каким круглым датам. Народ прятался. Особенно опасались своего Карпа Василича, его хитрой ласковости. Нагрянет, бывало, на ферму с конторскими, соберет доярок в подсобку и не выпускает, пока не подпишет.
- Куда вы меня подписываете на пятьсот рублей? - ахнет бедная баба. - У меня дети разутые, раздетые.
- Никто тебя не заставляет, у тебя сознательность есть или нет? вкрадчиво увещевает Карп. - Ты жена фронтовика, он жизни своей не пожалел, а ты для родины жалеешь пятьсот рублей!
И вот уже все доярки горько плачут - и от его ласкового голоса, и от воспоминаний - о мужьях, сыновьях, братьях. И подписываются.
- Разбередит душу, потом пристыдит, потом припугнет, сатана! - ругалась Настя. - Домой баба придет, одумается: что я наделала! На одно доброе слово купилась. Много ли нам нужно: не лается, не дерется, много ли мы слышали добрых, человеческих слов?
Вот Доня молодец. Ничего не подписывала, только кукиш им показывала. Я, говорит, вдова, у меня двое детей на руках, это вы должны мне помогать, если по правде.
Счетовод переглянулась с Карпом:
- Во нахалка какая, ей государство пенсию платит на детей, а она еще помощи требует.
- Велика ли та пенсия? Сорок рублей, а буханка хлеба на базаре стоит пятьдесят, - не удержалась Настя.
- А ты бы, голубушка, помолчала, - сердито покосился на нее Карп. - Вот уж у кого язык воистину враг.