Далеко за деревней встречали их дети, и мамка поджидала у хаты. Анюта весело помахала ей издалека: все бурки проданы, а соль она нынче купила не по тридцать, а по двадцать пять рублей за стакан. То-то радость!
- Молодец Сашка! - нахваливали бабы. - Вот кому ни налоги, ни заемы не страшны.
И сглазили, наверное. Настя говорила, что все несчастья только от порчи и дурного глаза. Но мамка не верила в сглазы. Все новые и новые беды она встречала покорно, переживала терпеливо, как болезни, дурную погоду и прочие напасти. А беды у них, Колобченковых, не переводились.
4
С весны вдруг Суббоня стала плохо доиться. Иной раз и стакана не даст, придет с поля пустая. Еле выпоили теленка, последнего Суббониного теленка. Его надо было сдать на мясной налог. Но чтобы сдать, ты его выпои. Если на теленка не будет похож, его и не примут. А не примут - беги по деревне или на базар, покупай мясо и сдавай его за налог.
Настя и соседки давали им понемногу молока и одна тетка с Прилеп - за то, что обшивали ее с дочками. Сами они с матерью позабыли вкус молока, берегли теленку. Наконец кое-как выкормили его и сдали. С души камень свалился - по мясу отчитались. Но надо же еще сдавать молоко, триста литров в год наложено. А в конце года обязательно набавят еще сто - сто пятьдесят литров. Умри, а снеси!
Настя давно ругала куму:
- Что ты тянешь, сдавай ты ее поскорей! Корова старая, двенадцатым или тринадцатым теленком, знать? Отжила она свой коровий век, отдоилась.
Но мать все не решалась, словно чего-то ждала. Никто ее не понимал. Одна Анюта понимала, почему она долго не может заснуть по ночам и вдруг принимается жалобно причитать, глядя в потолок:
- С какой душой я ее поведу на бойню? Как я ей в глаза погляжу? Она вместе с нами померзла и наголодалась, дрова на себе возила, огороды пахала. Сколько пережила эта корова вместе с нами!
А для Анюты эта корова была последней живой памятью о довоенной жизни, о старом доме, о бабе Арине. Если б не проклятые налоги, пускай бы тихо доживала Суббоня, давала бы крынку молока, им с мамкой довольно. Такое они могли сказать только друг дружке, даже Настя бы засмеяла.
- Ты дождешься: не сдашь молоко, придут к тебе "толкачи", как к Анюшечке, - то и дело стращали мамку. - По трое, а то и впятером "толкачи" по хатам ходят, налоги выколачивают. Анюшечка рассказывала: "Пришли, стали у двери, глядят... А чего глядеть, у меня ничего нет, одни дети. Сундуки открыли, рылися повсюду, чего бы отобрать, - во звери какие!" Отберут и у тебя машинку, потом ничего не докажешь и не вернешь. На эту машинку давно уже кое-кто зубы точит...
- Без машинки нам не прожить, - испугалась мать. - И наконец решилась. Надо было вести корову в Мокрое, сдать на заготскот и получить справку. По этой справке с них тут же снимут налог по молоку. А на деньги, что за Суббоню дадут, можно будет купить хорошую телочку. В Прилепах одна бабка корову продает за четыреста пятьдесят рублей.
- Умные люди давно бы уже свели! - торопила Настя. - А вы все надеетесь, что ваша старушка получшеет и помолодеет.
Однажды утром они забратали Суббоню и отправились в Мокрое. Анюта провожала до леса, шла, положив ладонь Суббоне на спину, прощалась. Мамка снова собрала губы в ниточку; в стеклянные, ничего не видящие глаза не заглянуть.
Дальше нельзя было провожать: на ферме коровы заждались. В последний раз обняла Суббоню, припала щекой к бархатной шее. Пошли! Суббоня брела тяжело, вперевалочку, старушка горемычная. На повороте мотнула головой словно кивнула Анюте. Она все поняла, хоть и корова.
Не видя дороги, побрела Анюта на ферму. Весь день носила воду, доила, сгребала навоз, а думы только об одном. Вот как они отблагодарили свою Суббоньку. Сама бы она ни за что не смогла вести ее на убой. А мать стиснула зубы и повела. Что же делать, больше некому.
В заготконторе работала их большая родня, отцова племянница Зоя.
- Ну вот, Зойка тебе поможет, подскажет что, - напутствовала Настя. Там гляди в оба: жулик на жулике. Главное, чтоб не обсчитали тебя, когда поведут корову на весы.
- Зоенька мне поможет, - не сомневалась мать.
Недавно стала их Зойка большим начальником - бухгалтером заготскота. А до войны жила она с матерью и сестрами в Дубровке и нищету хлебала. Если бы не дядья и не баба Арина, сидели бы на одной пустой тюре. Потом их отец отправил Зою на курсы в район. Так она выбилась в люди.
- Пришла я туда и сразу к Зое в контору, корову оставила коло крыльца, - рассказывала им вечером мать. - Сидит она за столом одна, прямо как председатель, а вокруг нее роем народ, и кланяются ей, и в глаза заглядывают, и в ушко нашептывают. А она на них - ноль внимания, тока на счетах щелк, щелк и пишет в тетрадку. А морда кислая: дескать, покою не дают, задергали совсем. Я слезно прошу: "Зоечка, дочушка, ты ж погляди, чего они там навешают, сейчас будут взвешивать мою корову". Ни ответа ни привета, она на меня даже не глянула. Я обомлела. Ты ж помнишь, Настя, какая она была ласковая, простая в девушках?
- А того она была ласковая, что вы новое платье Любке шьете и Зоеньке такое же, а как же! А теперь с чего ей к тебе ластиться?
Анюта с Настей слушали и сначала не верили, не могли представить себе эту новую Зойку, начальницу. Ведь она своя, да еще какая близкая родня, даже похожа на батю.
- Вдруг как рассердилась, заверещала: "Выйдите все вон, а ты, тетка Сашка, не засти мне свет!" Я и правда у окошка стояла, - грустно улыбнулась мать. - Повернулась и пошла. Стою на крыльце и не узнаю ничего, ни двора, ни улицы. Ах, Зоя, Зоя, мне и так горько, а ты меня добила. Побрели мы с Суббоней на весы. А там такие коровки ледященькие, рядом с моей они как овцы. А навешали ей всего четыреста килограммов. Даже народ зашептался у весов: да в ней не меньше пятисот, что здорова корова. Я было заикнулась... Куда там! Слова не дали сказать: иди-иди, бабка. Сунули квитанцию и вытолкали. Повели мою Суббоню, а я все глядела ей вслед, и она на меня оборачивалась. Глаза у нее красные, плакала матушка моя.
- А коровы плачут, мам?
- Еще как, ревмя ревут, когда у них теленка отымают или на убой ведут. И я заревела и пошла с этой базы, гори она ярким огнем.