Он шел широкими шагами, но более спокойно. На такой скорости он мог одолевать в час два льё.
Поэтому через два часа он уже оставил позади Нантей и устремился к Даммартену.
Внезапно слух его, острый, как у индейца из племени сиу, поразили доносящийся откуда-то издалека топот копыт и звон подков.
— Ну и ну! — подумал Питу и продекламировал знаменитый стих из Вергилия:
Он оглянулся.
Но ничего не увидел.
Быть может, это те ослы, которых он обогнал в Левиньене, пустились галопом? Но это предположение Питу отверг, так как по мостовой стучал, говоря словами поэта, железный коготь, а Питу знал, что ни в Арамоне, ни в Виллер-Котре никто никогда не подковывал ослов, за исключением матушки Сабо, да и та сделала это лишь потому, что развозила почту между Виллер-Котре и Крепи.
Питу на время позабыл об услышанном шуме и возвратился к своим раздумьям.
Кто были те черные люди, что расспрашивали его о докторе Жильбере, связали ему руки, гнались за ним, но не сумели его настичь?
Откуда взялись эти люди, не известные никому в округе?
Чего могли они хотеть от Питу, никогда их не видевшего и, следовательно, совсем не знавшего?
Каким образом вышло, что он их не знает, а они его знают? Зачем мадемуазель Катрин велела ему бежать в Париж и зачем дала ему на дорогу луидор, равный сорока восьми ливрам, на который можно купить двести сорок фунтов хлеба по четыре су за фунт — столько хлеба, что, если расходовать его экономно, можно продержаться целых восемьдесят дней, то есть почти три месяца?
Выходит, мадемуазель Катрин считает, что Питу может или должен провести вдали от нее целых восемьдесят дней?
Тут Питу вздрогнул.
— О Боже! — воскликнул он. — Опять этот звон подков!
И он насторожился.
«На этот раз, — сказал себе Питу, — ошибки быть не может: это скачет галопом конь; сейчас я увижу его на пригорке».
Не успел он договорить, как на вершине небольшого холма, откуда сам он только что спустился, то есть примерно в четырехстах шагах, показался всадник.
Питу, не веривший, что полицейский способен превратиться в осла, вполне допускал, что полицейский этот способен вскочить в седло, дабы поскорее нагнать ускользающую добычу.
Страх, ненадолго оставивший Питу, овладел им с новой силой: ноги его, кажется, сделались еще длиннее и выносливее, чем два часа назад, когда они сослужили ему такую хорошую службу.
Не раздумывая, не оглядываясь назад, даже не попытавшись скрыть свои намерения, рассчитывая только на свои стальные мускулы, Питу одним прыжком преодолел ров, идущий вдоль дороги, и бросился бежать через поля в направлении Эрменонвиля. Питу не знал, что это Эрменонвиль; но он заметил на горизонте верхушки нескольких деревьев и сказал себе: «Если я доберусь до этих деревьев, то наверняка окажусь на опушке какого-нибудь леса; в этом мое спасение».
И он припустился в сторону Эрменонвиля.
На этот раз Питу состязался с конем, а ноги его поистине обратились в крылья.
Отмахав примерно сто шагов, Питу все-таки оглянулся и увидел, что всадник как раз преодолевает огромным прыжком тот ров, который только недавно пересек он сам.
С этой минуты у беглеца не осталось сомнений насчет намерений всадника, и он удвоил скорость; чтобы не терять времени, он больше не оборачивался. Теперь его подгонял не стук копыт, ибо поросшая травой земля заглушала этот звук; его подгоняли слова, которые выкрикивал всадник; Питу мог расслышать только последний слог, что-то вроде «У-у!», и крик этот, рассекавший воздух, казался исполненным ярости.
Питу мчался сломя голову минут десять и наконец почувствовал, что ему нечем дышать, а голова его вот-вот лопнет. Перед глазами у несчастного все прыгало, колени, казалось, разбухали с каждой минутой все сильнее и сильнее, в боках кололо, словно туда набились мелкие камешки. Он, имевший обыкновение при беге так высоко задирать ноги, что были видны все гвозди на подметках, начал спотыкаться о борозды.
Наконец конь — природа создала его тварью более быстрой, чем человек, — нагнал двуногого соперника, и тот как раз в это мгновение расслышал, что всадник кричит вовсе не «У-у!», а четко и ясно:
— Питу! Питу!
Делать было нечего: Питу понял, что все кончено.
Все же он попытался продолжить бег; он двигался как бы по инерции, влекомый силой отталкивания, но вдруг ноги его подкосились, он пошатнулся и, испустив глубокий вздох, ничком рухнул на траву.
Он дал себе слово, что никогда не поднимется, во всяком случае, по собственной воле, но тут удар кнута ожег ему спину, и грубый, хорошо знакомый голос заорал: