— Простите, господин Бийо, — осведомился Питу, — «дефицит» — слово латинское и означает, что чего-то не хватает. Чего же не хватает здесь?
— Денег, тысяча чертей! И именно оттого, что денег не хватает, а не хватает их оттого, что их прикарманивают любимцы королевы, ее зовут госпожа Дефицит. Значит, гневается не король, а королева. А король просто сердится — сердится, что все идет так скверно.
— Я понял, — сказал Питу. — Но как быть с ларцом?
— Твоя правда, Питу, твоя правда; эта чертова политика всегда увлекает меня в такие дебри, в какие я и не думал залезать. Да, ларец прежде всего. Ты прав, Питу, сначала надо повидать доктора Жильбера — это мой священный долг — а там уж, так и быть, вернусь к политике.
— Нет ничего более священного, чем священный долг, — промолвил Питу.
— Тогда вперед в коллеж Людовика Великого, где учится Себастьен Жильбер, — сказал Бийо.
— Вперед, — согласился Питу со вздохом, ибо ему не хотелось подниматься с мягкой травы.
За прошедший день на долю Питу выпало столько приключений, что он с трудом мог успокоиться; однако в конце концов сон, усердный гость людей с чистой совестью и усталым телом, уже спускался с охапкой маков на добродетельного и обессилевшего бойца.
Бийо уже поднялся, а Питу собирался последовать его примеру, когда пробило полдвенадцатого.
— Однако, — сказал Бийо, — сдается мне, что в полдвенадцатого ночи коллеж Людовика Великого закрыт.
— О, разумеется, — сказал Питу.
— К тому же ночью можно налететь на какой-нибудь вражеский патруль; думается мне, что солдаты разожгли костры возле Дворца правосудия; меня могут схватить или убить, а мой долг в том, чтобы меня не схватили и не убили, — тут ты, Питу, совершенно прав.
В третий раз за день Питу слышал эти столь лестные для человеческой гордыни слова: «Ты прав».
Он счел, что ему ничего не остается, кроме как повторить сказанное Бийо.
— И вы правы, — произнес он, укладываясь на траву. — Ваш долг в том, чтобы вас не убили, дорогой господин Бийо.
Конец этой фразы застрял в горле Питу. Vox faucibus haesit[24], — сказал бы он, если бы бодрствовал, но он уже спал.
Бийо этого не заметил.
— Вот о чем я подумал, — обратился он к своему спутнику.
Питу в ответ тихонько похрапывал.
— Вот о чем я подумал: как бы я ни был осторожен, меня могут убить, меня могут зарезать или застрелить; если это случится, ты должен знать, что передать от меня доктору Жильберу, но держи язык за зубами, Питу.
Поскольку Питу ничего не слышал, он, естественно промолчал.
— Если меня смертельно ранят и я не смогу исполнить свой долг, ты пойдешь к доктору Жильберу вместо меня и скажешь ему… Ты меня слышишь, Питу? — спросил фермер, наклоняясь к юноше. — Ты скажешь ему… Да он дрыхнет, несчастный.
При виде крепко спящего Питу все возбуждение Бийо сразу улеглось.
— Раз так, посплю и я, — сказал он и не без удовольствия растянулся рядом со своим спутником.
Как ни привычна ему была усталость, дневная скачка и вечернее сражение оказали свое снотворное действие и на него тоже.
А через три часа после того, как наши герои уснули, или, скорее, забылись, взошло солнце.
Раскрыв глаза, Бийо и Питу увидели, что, хотя Париж вовсе не утратил того сурового облика, какой имел накануне, кругом было множество простолюдинов, но ни одного солдата.
За ночь парижане вооружились наспех изготовленными пиками, ружьями (большинство не умело с ними обращаться), и роскошными старинными мушкетами, новоявленные владельцы которых с восхищением взирали на украшения из золота, слоновой кости и перламутра, не умея взять в толк, как устроены эти чудные штуки и что с ними делать.
Вскоре после отступления солдат народ опустошил Королевскую кладовую, а также завладел двумя небольшими пушками, которые толпа как раз катила к ратуше.
На колокольне собора Парижской Богоматери, в ратуше, во всех приходских церквах били в набат. Неведомо откуда, как из-под земли, выплескивались на улицу легионы бледных, изможденных, полураздетых мужчин и женщин, еще вчера кричавших: «Хлеба!», а сегодня начавших кричать: «К оружию!».
Ничего не могло быть мрачнее, чем эти скопища призраков, вот уже целый месяц, если не больше, прибывавших из провинции, бесшумно проникавших в город и обосновывавшихся в Париже, жители которого и сами были голодны, словно кладбищенские гулы из арабских сказок.
В этот день Франция, приславшая в Париж голодающих из всех провинций, требовала у своего короля: «Дай нам свободу!», а у своего Бога: «Дай нам поесть!».