На сей раз в дело вмешался Господь. Когда недостает королевского бича, бич Божий со свистом рассекает воздух и заставляет народы торопиться.
Пришла зима, а с нею — голод.
Зима и голод привели с собою 1789 год.
Париж наполнился войсками, на улицах появились патрули.
Два или три раза перед умирающей от голода толпой солдаты заряжали ружья.
Однако стрелять они не стали.
Утром 26 апреля, за пять дней до открытия Генеральных штатов, из уст в уста в голодной толпе начало переходить одно имя.
Имя это сопровождалось проклятиями тем более злобными, что носивший его человек был разбогатевший рабочий.
Если верить слухам, Ревельон, владелец прославленной бумажной фабрики в Сент-Антуанском предместье, сказал, что собирается уменьшить ежедневную плату рабочим до пятнадцати су.
Это была правда.
Если верить другим слухам, король обещал надеть на Ревельона черную ленту, то есть наградить его орденом Святого Михаила.
Это была ложь.
Мятежная толпа всегда верит какому-нибудь абсурдному слуху. Примечательно, что именно слух собирает мятежников вокруг себя, сплачивает, ведет в бой.
Народ сооружает чучело, нарекает его Ревельоном, надевает на него черную ленту и поджигает его у дверей настоящего Ревельона, а затем тащит горящее чучело на площадь перед ратушей, где оно догорает на глазах у городских властей.
Безнаказанность придает толпе храбрость; парижане предупреждают, что если сегодня они расправились с изображением Ревельона, то завтра доберутся до него самого.
То был вызов, по всей форме брошенный властям.
Власти в ответ выслали к толпе три десятка французских гвардейцев, да и то это сделали не власти, а полковник де Бирон.
Эти три десятка гвардейцев сделались свидетелями великой дуэли, которой не могли помешать. На их глазах грабили фабрику, бросали в окна мебель, всё били и всё жгли. В суматохе кто-то украл пятьсот луидоров.
Народ выпил все вино, хранившееся в погребах, а когда кончилось вино, принялся за фабричные краски, с виду так на него похожие.
Мерзости эти творились весь день 27 апреля, с утра до вечера.
На помощь трем десяткам гвардейцев прибыло несколько гвардейских рот, стрелявших сначала холостыми патронами, а затем самыми настоящими пулями. Под вечер к французским гвардейцам присоединились гвардейцы швейцарские под командой г-на де Безанваля.
Когда дело доходит до революции, швейцарцы не шутят.
Швейцарцы, не долго думая, зарядили ружья и спустили курки; природа недаром сотворила их охотниками, и хорошими охотниками: два десятка грабителей упали замертво.
У некоторых из них отыскались в карманах луидоры из числа тех пяти сотен, что были украдены у Ревельона: из его секретера они перешли к грабителям, а от них — к швейцарцам.
Безанваль дал команду стрелять и, как говорится, взял все на себя.
Король не поблагодарил его, но и не упрекнул.
Впрочем, отсутствие королевской похвалы означает хулу.
Парламент начал дознание.
Король приказал окончить его, не доводя до конца.
Король был так добр!
Кто распалил народ? Неизвестно.
Разве не бывает летом, в сильный зной, пожаров, которые начинаются сами собой, без причины?
В разжигании бунта обвиняли герцога Орлеанского.
Обвинение столь нелепое, что о нем очень скоро забыли и думать.
Двадцать девятого апреля Париж был совершенно спокоен или казался таковым.
Настало 4 мая, король и королева вместе с двором направились в собор Парижской Богоматери выслушать Veni, Creator[27].
Народ приветствовал их дружными криками: «Да здравствует король!» и, главное, «Да здравствует королева!».
Королева была так добра.
То был последний спокойный день.
Назавтра крики «Да здравствует королева!» сделались тише, а крики «Да здравствует герцог Орлеанский!» громче.
Это сильно обидело королеву: бедняжка до такой степени ненавидела герцога, что обвиняла его в трусости.
Как будто в роду у Орлеанских, начиная с месье, выигравшего битву при Каселе, и кончая герцогом Шартрским, способствовавшего победам при Жемапе и Вальми, были трусы!
Так вот, бедняжка-королева так огорчилась, что едва не лишилась чувств: голова ее поникла. Об этом рассказывает г-жа Кампан в своих записках.
Но очень скоро эта поникшая голова воспрянула с видом гордым и презрительным. Те, кто увидел выражение ее глаз, навсегда излечились от привычки твердить: «Королева так добра!».
Существуют три портрета королевы: один написан в 1776 году, другой в 1784-м, третий — в 1788-м.