Мы видели действие, оказанное этой новостью. 13 вечером приехавший в Париж Бийо увидел, как жгут заставы.
Тринадцатого вечером Париж защищался; 14 утром он был готов наступать.
Четырнадцатого утром Бийо закричал: «На Бастилию!» — и три тысячи человек подхватили этот крик, а вскоре к ним присоединилось все население Парижа.
Ибо существовало здание, которое вот уже около пяти столетий давило на грудь Франции, как адская глыба на плечи Сизифа, с той лишь разницей, что Франция, меньше верящая в свои силы, чем титан, даже не пыталась сбросить тяжелую ношу.
Это здание, эта феодальная печать на челе Парижа, звалось Бастилией.
Король, как говорила г-жа дю Оссе, был слишком добр, чтобы отрубать головы.
Король отправлял неугодных в Бастилию.
А попав в Бастилию по приказу короля, человек оказывался выброшен из жизни, замурован, похоронен, уничтожен.
Ему суждено было оставаться там до тех пор, пока король о нем не вспомнит; меж тем королям приходится думать о стольких новых происшествиях, что они частенько забывают о старых.
К слову сказать, во Франции была не одна Бастилия, что означает «крепость»; их имелось не меньше двадцати: Фор-л’Евек, Сен-Лазар, Шатле, Консьержери, Венсенский замок, замок Ла Рош, замок Иф, остров Сент-Маргерит, замок Пиньероль и другие.
Но лишь крепость у Сент-Антуанских ворот в Париже народ звал Крепостью с большой буквы, как Рим называют Городом с большой буквы.
Эта крепость была всем крепостям крепость. Она одна стоила всех остальных.
В течение столетия с лишком ею правили члены одного и того же рода.
Старейшиной этого избранного клана был г-н де Шатонёф. Ему наследовал его сын Ла Врийер; того сменил его сын Сен-Флорантен, приходившийся, следовательно, внуком г-ну де Шатонёфу. Династия угасла в 1777 году.
Никто не может сказать, сколько королевских указов о заключении в крепость без суда и следствия было подписано за время этих трех царствований, которые по большей части пришлись на век Людовика XV. Один лишь Сен-Флорантен проставил имена более чем в пятидесяти тысячах.
Указы эти приносили большой доход.
Их продавали отцам, желавшим избавиться от сыновей.
Их продавали женщинам, желавшим избавиться от мужей.
Чем красивее были женщины, тем дешевле стоили указы.
Красавицы сговаривались с министром полюбовно; обе стороны проявляли добрую волю.
С конца царствования Людовика XIV все государственные тюрьмы, и в первую очередь Бастилия, находились в руках иезуитов.
Напомним главных пленников Крепости: Железная маска, Лозен, Латюд.
Иезуиты были исповедниками; для большей надежности именно они исповедовали узников.
Для большей надежности умерших узников хоронили под вымышленными именами.
Тот, кого называли Железной маской, был, как мы помним, похоронен под именем Марчиали.
Он провел в тюрьме сорок пять лет.
Лозен провел там четырнадцать лет.
Латюд — тридцать.
Но Железная маска и Лозен, по крайней мере, были повинны в величайших преступлениях.
Железная маска, приходился он братом Людовику XIV или нет, походил на него как две капли воды. Какая неосторожность — осмелиться быть похожим на короля!
Лозен собирался жениться или даже женился на Великой мадемуазель. Какая неосторожность — осмелиться взять в жены племянницу короля Людовика XIII, внучку короля Генриха IV!
Но чем провинился бедняга Латюд?
Он осмелился влюбиться в мадемуазель Пуассон, она же г-жа де Помпадур, любовница короля. Он написал ей записку. Эту записку, которую порядочная женщина отослала бы автору, г-жа де Помпадур отослала г-ну де Сартину.
Латюда арестовали; он бежал, был пойман и провел тридцать лет в стенах Бастилии, Венсенского замка и тюрьмы Бисетр.
Так что Бастилию ненавидели недаром.
Народ ненавидел ее как живое существо; его воображение превратило ее в одну из тех гигантских тарасок или жеводанских чудовищ, что безжалостно пожирают людей.
Понятно поэтому, как тяжко страдал несчастный Себастьен Жильбер от сознания, что его отец в Бастилии.
Понятно поэтому, как глубоко был убежден Бийо в том, что доктор никогда не выйдет из тюрьмы, если не вырвать его оттуда силой.
Понятно поэтому, какой неистовый порыв охватил толпу, когда Бийо воскликнул: «На Бастилию!».
Однако солдаты утверждали, что надежда взять Бастилию приступом безрассудна.