Доктор и Питу вошли в ту самую минуту, когда, снова открыв дверь, запертую на время столь важной операции, тетка Анжелика в последний раз осматривала кресло, дабы удостовериться, что снаружи ничто не выдает присутствия сокровища, спрятанного внутри.
Свидание тетки с племянником могло бы стать трогательным, но беспристрастному наблюдателю, каким был доктор Жильбер, оно показалось только смешным. Завидев юного Питу, старая ханжа пролепетала несколько слов о своей бедной сестрице, которую она так любила, и притворилась, будто утирает слезу. Со своей стороны, доктор, желавший как можно глубже заглянуть в сердце старой девы прежде чем составить о ней мнение, сделал вид, будто собирается прочесть мадемуазель Анжелике проповедь о долге теток перед племянниками. Чем дольше он говорил и чем более елейные речи слетали с уст доктора, тем суше становились глаза старой девы, в которых и раньше невозможно было разглядеть слезу, тем сильнее походило ее лицо на древний пергамент; левую руку она поднесла к своему острому подбородку, а на правой принялась загибать иссохшие пальцы, подсчитывая приблизительное число су, что приносит ей в год сдача внаем стульев; волей случая подсчет кончился одновременно с речью доктора, и она смогла немедленно ответить, что, как бы она ни любила бедную сестрицу и какое бы участие ни принимала в дорогом племяннике, скудость ее доходов не позволяет ей, несмотря на то что она приходится мальчику не только теткой, но и крестной матерью, взять на себя дополнительные расходы.
Впрочем, доктор ничего другого и не ожидал, поэтому отказ старой девы не удивил его; великий поклонник новых идей, он уже успел изучить недавно вышедший том Лафатера и применил физиогномическое учение цюрихского философа к костлявой желтой физиономии мадемуазель Анжелики.
Маленькие горящие глазки старой девы, ее длинный нос и тонкие губы открыли ему, что владелица их скупа, эгоистична и лицемерна разом.
Ответ ее, как мы сказали, ничуть не удивил доктора. Однако как исследователю человеческой природы ему было любопытно, до какой степени подвержена богомолка этим трем отвратительным порокам.
— Как же так, мадемуазель, — сказал доктор, — ведь Анж Питу — бедный сирота, сын вашего брата…
— Ох, господин Жильбер, — отвечала старая дева, — сами посудите, мне это будет стоить, по крайней мере, лишних шесть су в день — и хорошо если не больше: ведь этот бездельник наверняка съедает в день по целому фунту хлеба.
Питу скривился: он привык уминать по полтора фунта за одним только завтраком.
— Я уж не говорю о мыле для стирки, — продолжала мадемуазель Анжелика, — а он, я помню, ужасный грязнуля.
В самом деле, Питу очень пачкал свою одежду, что неудивительно, если вспомнить, какой образ жизни он вел; впрочем, надо отдать ему должное: еще чаще он ее рвал.
— Ах! — сказал доктор, — стыдитесь, мадемуазель Анжелика, вам ли, известной своим христианским милосердием, опускаться до подобных расчетов, когда речь идет о вашем племяннике и крестнике!
— Да еще одежду ему чини! — взорвалась старая богомолка, вспомнив все заплаты, какие ставила сестрица Мадлен на куртки и штаны сына.
— Итак, — подвел итог доктор, — вы отказываетесь взять к себе племянника; значит, сироте, изгнанному из дома родной тетки, придется просить милостыню у чужих людей?
При всей своей скупости мадемуазель Анжелика поняла, как скверно она будет выглядеть в глазах соседей, если своим отказом доведет племянника до необходимости побираться.
— Нет, — сказала она, — я его не брошу.
— Превосходно! — воскликнул доктор, радуясь пробуждению доброго чувства в сердце, которое он было уже счел безнадежно зачерствевшим.
— Да, — продолжала старая дева, — я замолвлю за него словечко августинцам из Бур-Фонтена, и они возьмут его к себе послушником.
Доктор, как мы уже сказали, был философом. Известно, что значило быть философом в ту эпоху.
Следовательно, он решился приложить все старания, дабы не позволить августинцам умножить число неофитов, точно так же как августинцы, со своей стороны, приложили бы все старания, чтобы философы не могли похвастать еще одним адептом.
— Ну что ж, — произнес доктор, опуская руку в свой глубокий карман, — раз вы, дорогая мадемуазель Анжелика, находитесь в столь затруднительном положении и, за неимением собственных средств, вынуждены уповать на милосердие, которое проявят к вашему племяннику посторонние, я постараюсь отыскать кого-нибудь, кто сумеет лучше распорядиться той суммой, какую я намерен потратить на воспитание бедного сироты. Мне необходимо вернуться в Америку. До отъезда я отдам вашего племянника Питу в учение к плотнику или каретнику. Впрочем, выбор я предоставлю ему самому. В мое отсутствие он подрастет и к моему возвращению уже овладеет избранным ремеслом, а там я посмотрю, что можно для него сделать. Итак, малыш, поцелуй тетушку, нам пора.