— Кто из вас зовется Себастьен Жильбер?
— Я, — отозвался юноша лет пятнадцати, в чьей красоте было что-то женственное; вместе с несколькими товарищами он тащил лестницу, чтобы перелезть через ограду и покинуть коллеж таким образом, раз уж нет возможности открыть ворота.
— Подойдите сюда, дитя мое, — позвал юношу фермер.
— Что вам угодно, сударь? — спросил Себастьен.
— Неужели вы хотите увести его? — вскричал ректор, устрашенный видом двух вооруженных мужчин, из которых один, обратившийся к юному Жильберу, был весь в крови.
Мальчик же смотрел на этих двоих с удивлением, не узнавая в стоящем за воротами воине своего молочного брата Питу, неимоверно выросшего за время их разлуки.
— Увести его! — воскликнул Бийо. — Увести сына господина Жильбера, потащить его в эту свару, где с ним может приключиться какая-нибудь беда; нет, клянусь честью, я этого не сделаю.
— Видите, Себастьен, — сказал ректор, — видите, бешеный юнец, даже ваши друзья не желают брать вас с собой. Ведь, что ни говори, эти господа вам, кажется, друзья. Юные мои ученики, дети мои, господа, — закричал ректор, — послушайтесь меня, послушайтесь, я этого требую; послушайтесь, молю вас!
— Ого obtestorque[22], — сказал Питу.
— Сударь, — отвечал юный Жильбер с твердостью, удивительной для его лет, — удерживайте моих товарищей, если вам угодно, что же до меня, усвойте это раз и навсегда, я хочу выйти отсюда.
И он двинулся к воротам. Учитель схватил его за руку. Но мальчик, тряхнув прекрасными каштановыми кудрями, падавшими на его бледный лоб, воскликнул:
— Сударь, берегитесь. Я, сударь, не чета другим: мой отец арестован, заключен под стражу, мой отец в руках тиранов!
— В руках тиранов! — воскликнул Бийо. — Что это значит, дитя мое? Говори, не мешкай!
— Да, да! — закричали хором все дети. — Себастьен говорит правду: его отца арестовали, и, раз народ отпирает двери темниц, он хочет сделать так, чтобы и его отца тоже освободили.
— О горе! — простонал фермер, сотрясая ворота своей ручищей, могучей, как у Геракла, — доктор Жильбер арестован! Дьявольщина! Неужели малышка Катрин была права?
— Да, сударь, — продолжал юный Жильбер, — его арестовали, и поэтому я хочу убежать отсюда, хочу взять ружье и пойти сражаться, чтобы освободить отца!
Сотня яростных голосов подхватила эти слова, повторяя на все лады: "К оружию! К оружию! Дайте нам оружие!".
Услышав эти крики, собравшаяся на улице толпа, которой передался пыл юных героев, ринулась на ворота, чтобы помочь им обрести свободу.
Ректор, упав на колени, простирал руки сквозь решетку, моля: "О друзья мои! Друзья мои! Ведь это же дети!".
— Разве ж мы не видим! — ответил какой-то французский гвардеец. — Такие хорошенькие мальчуганы — в строю они будут смотреться что твои ангелочки.
— Друзья мои! Друзья мои! Эти дети — клад, доверенный мне их родителями; я за них отвечаю; родители рассчитывают на меня, я жизнью поклялся беречь их отпрысков; ради всего святого, не уводите детей!
Ответом на эти горестные мольбы было улюлюканье, донесшееся из глубины улицы, то есть из последних рядов собравшейся здесь толпы.
Тут Бийо выступил вперед и, наперекор гвардейцам, толпе, даже самим школярам, сказал:
— Он прав, дети — священный клад; пусть мужчины дерутся, пусть убивают друг друга, черт подери, но дети должны жить; нужно оставить семена на будущее.
В ответ послышался недовольный ропот.
— Кто это там недоволен?! — заорал Бийо. — Бьюсь об заклад, у него нет детей. У меня, говорящего теперь с вами, у меня умерло вчера на руках двое бойцов; вот их кровь на моей рубашке, смотрите!
И он показал толпе свою окровавленную куртку и рубашку таким величавым жестом, что приковал к себе все взоры.
— Вчера, — продолжал Бийо, — я сражался в Пале-Ро-яле и Тюильри, и этот юнец сражался рядом со мной, но у него нет ни отца, ни матери, вдобавок он уже почти мужчина.
И он указал на приосанившегося Питу.
— Сегодня, — продолжал Бийо, — я буду сражаться вновь, но я не хочу, чтобы кто-то мог сказать: у парижан недостало сил дать отпор чужеземным солдатам и они призвали на помощь детей.
— Верно, верно! — закричали со всех сторон женщины и солдаты. — Он прав. Дети, вернитесь, вернитесь назад!
— О, благодарю вас, благодарю вас, сударь, — бормотал ректор, пытаясь сквозь решетку поймать руки Бийо.
— А вы берегите Себастьена, это самое главное, — сказал фермер.
— Беречь меня! Ну так знайте: меня уберечь не удастся! — воскликнул юноша, побледнев от гнева и вырываясь из рук дежурных учеников, пытавшихся его увести.
— Дайте мне войти, — сказал Бийо, — я сумею его успокоить.
Толпа раздвинулась.
Бийо, а за ним и Анж Питу вошли во двор коллежа.
У открывшихся на мгновение ворот сразу выросли три-четыре гвардейца и дюжина часовых из штатской публики, которые внимательно следили, чтобы никто из юных бунтовщиков не выбрался на улицу.
Бийо направился прямо к Себастьену и, взяв тонкие белые руки мальчика в свои громадные мозолистые лапищи, спросил:
— Себастьен, вы узнаете меня?
— Нет.
— Я папаша Бийо, фермер вашего отца.
— Я узнаю вас, сударь.
— А этого парня ты знаешь?
— Это Анж Питу.
— Да, Себастьен, да, это я, я!
И Питу, плача от радости, бросился на шею к своему молочному брату и школьному товарищу.
— Ну, — спросил Себастьен мрачно, — и что дальше?
— Дальше… Если у тебя отняли отца, я верну его тебе, можешь не сомневаться.
— Вы?
— Да, я, я! И все эти люди хотят того же. Дьявольщина! Даром, что ли, мы вчера имели дело с австрийцами и заглянули в их патронташи?!
— В доказательство чего могу предъявить свой, — сказал Питу.
— Освободим мы его отца? — спросил Бийо у толпы.
— Да, да, — заревела толпа, — мы его освободим!
Себастьен покачал головой.
— Отец в Бастилии, — сказал он грустно.
— И что же? — крикнул Бийо.
— Что?! Бастилию не возьмешь, — отвечал мальчик.
— Если ты в этом убежден, то что же ты собирался делать?
— Я хотел пойти на площадь; там будут драться, и отец, быть может, увидит меня сквозь решетку.
— Это невозможно!
— Невозможно! Отчего же? Однажды я гулял рядом с крепостью вместе с другими учениками и увидел одного узника. Если бы я увидел моего отца, как видел этого несчастного, я бы крикнул ему: "Будь спокоен, отец, я люблю тебя!".
— А если бы солдаты, охраняющие Бастилию, убили тебя?
— Ну и что! Ведь они убили бы меня на глазах у моего отца.
— Черт знает что такое! Ты скверный мальчишка, Себастьен, если собираешься умирать на глазах у собственного отца! Чтобы он, у которого дороже тебя нет никого в целом свете, он, который так тебя любит, изнемог от горя в своей клетке! Решительно, Жильбер, у тебя нет сердца.
И фермер оттолкнул мальчика.
— Да, да, нет сердца! — завопил Питу, разражаясь слезами.
Себастьен ничего не ответил.
Пока он в хмуром молчании предавался размышлениям, Бийо любовался его благородным перламутрово-белым лицом, горящими глазами, тонким насмешливым ртом, орлиным носом и волевым подбородком; черты мальчика обличали разом и благородство души, и благородство крови.
— Так ты говоришь, что твоего отца посадили в Бастилию? — спросил наконец фермер.
— Да.
— За что же?
— За то, что он друг Лафайета и Вашингтона, за то, что он сражался за независимость Америки шпагой, а за независимость Франции пером, за то, что в Старом и Новом Свете он известен как ненавистник тирании, за то, что он проклял Бастилию, где томятся несчастные узники… За все это туда заключили его самого.
— Когда?
— Шесть дней назад.
— А где его схватили?
— В Гавре, лишь только он сошел на берег.
— Откуда тебе это известно?
— Я получил от него письмо.
— Из Гавра?
— Да.
— И схватили его тоже в Гавре?
— В Лильбоне.
— Послушай, мальчуган, не дуйся на меня и расскажи мне подробно все, что знаешь. Я клянусь тебе, что либо кости мои останутся гнить на площади Бастилии, либо отец вернется к тебе.