Впрочем, доктор ничего другого и не ожидал, поэтому отказ старой девы не удивил его; великий поклонник новых идей, он уже успел изучить недавно вышедший том Лафатера и применил физиогномическое учение цюрихского философа к костлявой желтой физиономии мадемуазель Анжелики.
Маленькие горящие глазки старой девы, ее длинный нос и тонкие губы открыли ему, что владелица их скупа, эгоистична и лицемерна разом.
Ответ ее, как мы сказали, ничуть не удивил доктора. Однако как исследователю человеческой природы ему было любопытно, до какой степени подвержена богомолка этим трем отвратительным порокам.
— Как же так, мадемуазель, — сказал доктор, — ведь Анж Питу — бедный сирота, сын вашего брата…
— Ох, господин Жильбер, — отвечала старая дева, — сами посудите, мне это будет стоить, по крайней мере, лишних шесть су в день — и хорошо если не больше: ведь этот бездельник наверняка съедает в день по целому фунту хлеба.
Питу скривился: он привык уминать по полтора фунта за одним только завтраком.
— Я уж не говорю о мыле для стирки, — продолжала мадемуазель Анжелика, — а он, я помню, ужасный грязнуля.
В самом деле, Питу очень пачкал свою одежду, что неудивительно, если вспомнить, какой образ жизни он вел; впрочем, надо отдать ему должное: еще чаще он ее рвал.
— Ах! — сказал доктор, — стыдитесь, мадемуазель Анжелика, вам ли, известной своим христианским милосердием, опускаться до подобных расчетов, когда речь идет о вашем племяннике и крестнике!
— Да еще одежду ему чини! — взорвалась старая богомолка, вспомнив все заплаты, какие ставила сестрица Мадлен на куртки и штаны сына.
— Итак, — подвел итог доктор, — вы отказываетесь взять к себе племянника; значит, сироте, изгнанному из дома родной тетки, придется просить милостыню у чужих людей?
При всей своей скупости мадемуазель Анжелика поняла, как скверно она будет выглядеть в глазах соседей, если своим отказом доведет племянника до необходимости побираться.
— Нет, — сказала она, — я его не брошу.
— Превосходно! — воскликнул доктор, радуясь пробуждению доброго чувства в сердце, которое он было уже счел безнадежно зачерствевшим.
— Да, — продолжала старая дева, — я замолвлю за него словечко августинцам из Бур-Фонтена, и они возьмут его к себе послушником.
Доктор, как мы уже сказали, был философом. Известно, что значило быть философом в ту эпоху.
Следовательно, он решился приложить все старания, дабы не позволить августинцам умножить число неофитов, точно так же как августинцы, со своей стороны, приложили бы все старания, чтобы философы не могли похвастать еще одним адептом.
— Ну что ж, — произнес доктор, опуская руку в свой глубокий карман, — раз вы, дорогая мадемуазель Анжелика, находитесь в столь затруднительном положении и, за неимением собственных средств, вынуждены уповать на милосердие, которое проявят к вашему племяннику посторонние, я постараюсь отыскать кого-нибудь, кто сумеет лучше распорядиться той суммой, какую я намерен потратить на воспитание бедного сироты. Мне необходимо вернуться в Америку. До отъезда я отдам вашего племянника Питу в учение к плотнику или каретнику. Впрочем, выбор я предоставлю ему самому. В мое отсутствие он подрастет и к моему возвращению уже овладеет избранным ремеслом, а там я посмотрю, что можно для него сделать. Итак, малыш, поцелуй тетушку, нам пора.
Не успел доктор договорить, как Питу уже бросился к почтенной девице Анжелике, вытянув вперед свои длинные руки; он торопился поцеловать тетку в надежде, что поцелуй этот возвестит их вечную разлуку.
Но когда мадемуазель Питу услышала слово «сумма», когда она увидела, как доктор опускает руку в карман, когда рука эта неосторожно тронула лежавшие там экю, которых, судя по тому, как они оттягивали карман сюртука, было немало, и монеты издали серебристый звон, в сердце старой девы зажглась алчность.
— И все-таки, дорогой мой господин Жильбер, — воскликнула она, — знаете, что я вам скажу?
— Что? — спросил доктор.
— Господи! Да вот что: никто не будет любить этого милого мальчугана так, как я!
И, сжав своими тощими руками руки Питу, она запечатлела на его щеках кислый поцелуй, заставивший мальчика содрогнуться всем телом.
— О! Это-то я знаю, — сказал доктор. — Я был так уверен в вашем добром расположении к нему, что сразу привел его к вам: ведь вы его первая опора. Но все, что вы мне только что сказали, дорогая мадемуазель, убедило меня не только в вашей доброте, но и в вашей бедности; вам самой, я вижу, слишком трудно сводить концы с концами: где уж вам помогать тому, кому жить еще труднее.
— Но, дорогой господин Жильбер, — отвечала старая ханжа, — Господь нас не оставит, Господь дает пропитание всем своим созданиям.
— Разумеется, — сказал Жильбер, — он дает корм птицам, но не определяет в учение сирот. А Анж Питу нуждается именно в том, чтобы его определили в учение, что вам, так сильно стесненной в средствах, обойдется наверняка чересчур дорого, не так ли?
— Ну, а если вы отдадите мне эту сумму, господин доктор?
— Какую сумму?
— Сумму, о которой вы упомянули, сумму, которая лежит у вас вон в том кармане, — прибавила старая ханжа, указав скрюченным пальцем на полу каштанового сюртука.
— Я ее непременно отдам вам, дорогая мадемуазель Анжелика, но, предупреждаю, при одном условии.
— При каком?
— Что ребенок выучится ремеслу.
— О господин доктор, не сомневайтесь, он ему выучится, это обещаю вам я, Анжелика Питу, — отвечала ханжа, не сводя глаз с кармана врача.
— Вы мне это обещаете?
— Обещаю.
— Обещаете всерьез?
— Господь свидетель, дорогой господин Жильбер, я вам в этом клянусь!
И мадемуазель Анжелика простерла свою иссохшую руку.
— Ну что ж, так тому и быть, — сказал доктор, доставая из кармана весьма пухлый мешочек, — как видите, я готов дать вам денег, а вы — готовы ли вы ручаться мне за ребенка?
— Вот вам истинный крест, господин Жильбер!
— Не будем злоупотреблять клятвами, дорогая мадемуазель Питу, давайте-ка лучше подпишем несколько бумаг.
— Я подпишу, господин Жильбер, я подпишу.
— В присутствии нотариуса?
— В присутствии нотариуса.
— Что ж, тогда пойдемте к папаше Нике.
Папаша Нике, которого доктор именовал так фамильярно по праву старого знакомого, был, как уже известно тем из наших читателей, кто знаком с романом «Джузеппе Бальзамо», самым почтенным нотариусом в округе.
Мадемуазель Анжелика также пользовалась его услугами, поэтому ей нечего было возразить против предложения доктора и она последовала за ним в контору нотариуса. Там метр Нике изложил на бумаге обещание девицы Розы Анжелики Питу взять на содержание и выучить какому-нибудь достойному ремеслу Луи Анжа Питу, ее племянника, за каковую услугу ей причитается ежегодно двести ливров. Договор был заключен на пять лет; доктор оставил восемьсот ливров нотариусу, а двести ливров задатка тут же на месте вручил старой деве.
Назавтра доктор покинул Виллер-Котре, предварительно уладив дела с одним из фермеров, о котором у нас еще будет случай рассказать. А мадемуазель Питу, коршуном бросившись на вышеупомянутые двести ливров, препроводила под обивку своего кресла восемь новеньких луидоров.