Это лицо, такое любимое, жгучую память о котором она долгие годы хранила в своем сердце, в конце концов все же заволоклось мглой забвения, ибо у Анжелики никогда не было портрета, который мог бы напомнить ей дорогие черты.
Теперь же произошло обратное: его облик вдруг воссоздался перед ней с ошеломляющей точностью. Тонкий, правильный нос, полные, насмешливые губы, точеные контуры скул и подбородка, четко выступающие под матовой, как у многих уроженцев Аквитании кожей, и знакомые линии шрамов, по которым она давным-давно, в ушедшие времена, иногда ласково проводила пальцем.
— Вы не имеете права делать этого, — сказала она беззвучным голосом. — Вы не имеете права придавать себе сходство с ним, чтобы обмануть меня.
— Перестаньте бредить… Почему вы отказываетесь узнать меня?
— Нет, нет, вы не.., он. У него были такие волосы.., да, длинные, пышные, черные волосы, обрамлявшие лицо.
— Мои волосы? Я уже давным-давно велел остричь эту гриву — она мне мешала. Моряку длинная прическа не подходит.
— Но он.., он был хромой! — вскричала Анжелика. — Можно остричь волосы, скрыть под маской лицо, но нельзя короткую ногу сделать длиннее.
— И тем не менее мне повстречался хирург, которому удалось сотворить со мной это чудо. Хирург в красном.., вы тоже имели счастье с ним познакомиться!
И так как она, ничего не понимая, молчала, он бросил ей:
— Палач!
Теперь он шагал взад и вперед по каюте и говорил, будто беседуя с самим собой:
— Мэтр Обен, палач, производитель публичных казней, а также и иных, менее славных и более грязных дел в городе Париже. О, это человек весьма искусный! Вот кто сумеет мастерски разорвать вам нервы и мышцы и возвратить вас на путь истинный, которым повелел следовать наш король. Моя хромота была вызвана стяжением сухожилий на задней стороне колена. После трех сеансов на дыбеnote 11 это место превратилось в сплошную рваную рану и больная нога наконец-то сравнялась по длине со здоровой. Какой же у нас превосходный палач и какой добрый король! Разумеется, сказать, что преображение произошло тотчас, значило бы солгать. Завершением этого произведения искусства, столь блестяще начатого палачом, я обязал прежде всего моему другу Абд-эль-Мешрату. Зато теперь я знаю, что с небольшим вкладышем внутри сапога моя походка почти ничем не отличается от походки других людей. Когда после тридцати лет хромоты чувствуешь, что твердо стоишь на ногах, это ощущение весьма приятно.
В жизни не думал, что мне когда-нибудь выпадет счастье его испытать. Нормальная походка, которую огромное большинство людей воспринимают как нечто само собой разумеющееся, для меня — каждодневная радость.., мне нравилось прыгать, выделывать акробатические трюки. Я мог свободно предаваться всему тому, чего так хотелось сначала мальчику-калеке, потом — мужчине, вид которого отталкивал. Тем более, что ремесло моряка предоставляет для этого много возможностей.
Он говорил как бы для самого себя, но его пронзительный взгляд ни на миг не отрывался от покрытого восковой бледностью лица Анжелики. Она продолжала смотреть на него так, словно ничего не слышит, не понимает. Он предполагал, что когда он откроет ей, кто он, она будет потрясена и подавлена, но то, что он наблюдал сейчас, далеко превосходило самые мрачные его ожидания.
Наконец губы Анжелики дрогнули.
— А голос?.. Как можете вы утверждать… У него был удивительный, несравненный голос. Что-что, а его я помню очень ясно…
В ее ушах необычайно явственно звучал тот голос из далекого прошлого.
Напротив нее, у другого конца длинного банкетного стола, стоит человек в красном бархатном камзоле; его лицо обрамлено роскошной черной шевелюрой, белые зубы сверкают в улыбке, и под сводами старинного дворца в Тулузе звенит его волшебное бельканто…
Ах, как ясно она сейчас слышит его! Даже голова болит от отдающихся в ней звуков… На миг Анжелика снова ощутила то восторженное исступление, которым некогда наполняло ее душу пение Жоффрея, и ее охватила невыносимая тоска по тому, что было.., и по тому, что не сбылось…
— Где его голос? Где Золотой голос королевства?
— МЕРТВ!
Из-за горечи, с которой он произнес это слово, его голос еще мучительнее резанул слух Анжелики. Нет, она никогда не сможет связать это лицо с этим голосом.
Рескатор остановился перед нею и заговорил снова — более мягко, почти с нежностью:
— Помните, в Кандии я сказал вам, что некогда сорвал голос, потому что позвал того, кто был от меня очень далеко — Бога… И в обмен на голос он дал мне то, что я у него просил — жизнь… Это произошло на паперти Собора Парижской Богоматери. Тогда я был уверен, что пришел мой смертный час.., и я воззвал к Богу. Воззвал слишком громко, хотя к тому времени у меня уже не осталось сил… И мой голос сорвался — навсегда… Что ж. Бог дал. Бог взял. За все надо платить…
Сомнения вдруг оставили Анжелику. Его слова воскресили перед ней ту страшную и незабываемую картину, которая принадлежала только им двоим: смертник в длинной рубахе, с веревкой на шее, стоит на паперти Собора Парижской Богоматери, куда его привезли для публичного покаяния перед казнью пятнадцать лет назад.
Этот несчастный, доведенный до последней степени изнеможения, так что палачу и священнику приходилось поддерживать его, чтобы он не упал, был одним из звеньев невероятной цепи обстоятельств, соединяющей блестящего тулузского сеньора с тем пиратом, который стоял перед нею сейчас.
— Но в таком случае… — проговорила она, — и в голосе ее послышалось несказанное изумление, — вы.., мой муж?
— Я был вашем мужем… Но что от этого осталось сейчас? Мне кажется — немногое.
Его губы тронула чуть заметная усмешка, и Анжелика тут же его узнала.
Вопль, который она так часто издавала в мыслях: «Он жив!» снова переполнил ее сердце, однако теперь в нем звучали тягостные предчувствия, разочарование. А радости, той радости, что ослепительным светом вспыхивала в ней прежде и столько лет питала ее мечты, не было совсем…
«Он жив… Но в то же время он мертв: человек, который любил меня.., который пел, а теперь не может больше петь. И эту любовь.., и эти песни — ничто уже их не воскресит… Никогда».
У Анжелики стеснилось в груди, словно ее сердце и впрямь готово было разорваться. Она попыталась глубоко вздохнуть, но не смогла. Черная бездна поглотила ее, но и на пороге беспамятства ее не покинуло ощущение, что с нею произошло нечто страшное и вместе с тем — прекрасное.
Глава 8
Когда она пришла в себя, это ощущение владело ею безраздельно. Ощущение непоправимой катастрофы и в то же время — невыразимого счастья, от которого все ее существо то пронизывал холод, то охватывало чудесное тепло, и душа то наполнялась мраком, то озарялась сияющим светом. Она открыла глаза.
Счастье было здесь, перед нею, в облике человека, стоящего у ее изголовья, в лице, которое она больше не отказывалась узнать.
Лицо мужчины зрелого возраста, суровое, с резкими чертами, кажущееся более правильным из-за того, что шрамы на левой щеке несколько сгладились — да, это был он, Жоффрей де Пейрак!
Тягостнее всего было то, что он не улыбался.
Он смотрел на нее бесстрастно и с выражением такого отчуждения, словно теперь уже он не узнавал ее. Однако затуманенное сознание Анжелики упрямо цеплялось за мысль о том, что чудо, о котором она столько мечтала, свершилось — и она безотчетно потянулась к нему.
Он слегка поднял руку, останавливая ее.
— Прошу вас, сударыня, не считайте себя обязанной изображать страсть, которая, возможно, — я этого не отрицаю — некогда жила в нас, но которая давно уже угасла в наших сердцах.
Анжелика застыла, как будто он ее ударил. Время шло, и в наступившей тишине она вдруг очень явственно расслышала похожий на раздирающее стенание вой ветра в вантах и парусах, и этот тоскливый звук мучительно отдался в ее сердце.
Когда он произносил свои последние слова, на его лице промелькнуло то же высокомерное выражение, что и у могущественного тулузского сеньора былых времен. И Анжелика узнала того знатного сеньора в его нынешнем обличье искателя приключений. Это был он, ОН!
Note11
Дыба или «пыточная кобыла» — средневековое орудие пытки. Представляла собой раму с колесами, на которые наматывались веревки, привязанные к рукам и ногам пытаемого: при этом происходили растяжение и разрыв мышц, а все суставы растягивались вплоть до полного вывиха.