Анжелика положила ладонь на его широкую грудь, покрытую сейчас липким, нездоровым потом. Ей страстно хотелось вернуть его к жизни, влить в него силу, которую она только что ощутила в себе, когда осознала, что она наконец в море и отныне будет свободна.
Берн вздрогнул. Должно быть, непривычная нежность этой теплой женской руки пробилась к его сознанию сквозь пелену беспамятства.
Он шевельнулся, и его глаза приоткрылись. Анжелика с нетерпением и тревогой ждала его первого взгляда. Что в нем будет: мука агонии или признаки возвращения к жизни?
Встретив его взгляд, она успокоилась. С открытыми глазами мэтр Габриэль уже не выглядел таким слабым, и все то волнение и растроганность, которые Анжелика испытала, увидев этого крепкого мужчину поверженным, быстро рассеялись. Хотя он долго находился без сознания и, наверное, видел все как в тумане, его взгляд не утратил глубины и осмысленности. На мгновение он обратился вверх, к низкому, скудно освещенному потолку твиндекаnote 5, затем уперся в низко склоненное лицо Анжелики. И в то же мгновение она поняла, что раненый еще не вполне владеет собой, ибо никогда прежде он не смотрел на нее таким пожирающим, восторженным взглядом, никогда — даже в тот страшный день, когда, задушив двух пытавшихся изнасиловать ее полицейских, он сжал ее в своих объятиях.
Одним-единственным пылким взором он признавался ей сейчас в том, в чем, наверное, ни разу не признался себе самому. Закованное в жесткий панцирь пуританской морали, благоразумия, подозрительного отношения к женщине, неистовство его любви могло вырваться наружу лишь в такой миг, какой наступил сейчас, когда Габриэль Берн был очень слаб и не заботился о том, что о нем могут подумать его ближние.
— Госпожа Анжелика! — выдохнул он.
— Я здесь.
«Какое счастье, — подумала она, — что все остальные поглощены своими делами и никто ничего не заметил».
Никто, может быть, только Абигель, которая стояла чуть поодаль на коленях и молилась.
Габриэль Берн порывисто потянулся к Анжелике. И тут же, застонав, снова закрыл глаза.
— Он пошевелился, — прошептала Абигель.
— Он даже открывал глаза.
— Да, я видела.
Губы торговца медленно задвигались.
— Госпожа Анжелика… Где.., мы?
— В море… Вы ранены…
Когда он закрыл глаза, его вдруг проснувшаяся страсть перестала пугать ее. Она чувствовала только одно — что должна заботиться о нем, как раньше, в Ла-Рошели, когда он засиживался допоздна над своими записями и она приносила ему чашку бульона или глинтвейна и говорила, что он непременно подорвет себе здоровье, если будет так мало спать.
Она ласково погладила его широкий лоб. Ей часто хотелось сделать это еще в Ла-Рошели, когда она видела его озабоченным, снедаемым тревогой, которую он старался скрыть под показным спокойствием. Жест чисто дружеский, материнский. Сегодня она могла себе его позволить.
— Я здесь, с вами, мой дорогой друг. Прошу вас, не двигайтесь.
Ее пальцы коснулись его слипшихся волос, и, отдернув руку, она увидела на ней кровь. Так вот оно что! Значит, он ранен еще и в голову! Эта рана и, главное, полученная вместе с нею контузия объясняли, отчего он так долго не приходил в сознание. Теперь ему нужен хороший уход, нужно его согреть, перевязать, и он наверняка поправится. Она повидала столько раненых, что могла с уверенностью поставить ему диагноз.
Анжелика выпрямилась и вдруг осознала, что в трюме установилась какая-то странная тишина. Споры вокруг лохани с супом стихли, и даже дети замолчали. Она подняла глаза и с замиранием сердца увидела, что в ногах раненого стоит Рескатор. Как давно он тут? Всюду, где он появлялся, мгновенно воцарялось молчание. Молчание либо враждебное, либо просто настороженное, порождаемое его непроницаемой черной маской.
И Анжелика в который раз подумала, что он и впрямь какое-то особое, необыкновенное существо. Иначе как объяснить то волнение и даже некоторый страх, которые она испытала, увидев его перед собой? Она не слышала, как он вошел, и ее спутники, по-видимому, тоже, ибо при свете фонарей было видно, что протестанты глядят на хозяина судна в таком ошеломлении и тревоге, как если бы им вдруг явился дьявол. Смятение в их душах вызывало и то, что Рескатора сопровождала какая-то диковинная личность — высокий, худой человек, облаченный в белое долгополое одеяние и длинный вышитый плащ. Его костистое лицо было словно вырезано из дерева и обтянуто морщинистой темной кожей, на крупном носу поблескивали огромные очки в черепаховой оправе.
После столь бурного, полного треволнений дня незнакомец показался протестантам видением из ночного кошмара. От окутанной полумраком темной фигуры Рескатора веяло еще большей жутью.
— Я привел к вам моего арабского врача, — сказал он глухим голосом.
Вероятно, он обращался к мэтру Маниго, который специально вышел вперед, но Анжелике отчего-то показалось, что его слова обращены только к ней.
— Благодарю вас, монсеньор, — ответила она.
Альбер Парри проворчал:
— Арабский врач! Только этого нам не хватало.
— Вы можете вполне на него положиться, — возразила Анжелика, которую покоробили слова ларошельского лекаря. — Арабская медицина — самая древняя и совершенная в мире.
— Благодарю вас, сударыня, — сказал старый араб, взглянув с едва уловимой иронией на своего коллегу из Ла-Рошели. По-французски он говорил очень чисто.
Он опустился подле раненого на колени, и его искусные, легкие пальцы, похожие на тонкие самшитовые палочки, едва касаясь тела мэтра Берна, ощупали его раны. Берн заворочался. И вдруг, когда этого меньше, всего ожидали, сел и свирепо произнес:
— Оставьте меня в покое! Я никогда в жизни ничем не болел и сейчас тоже не собираюсь!
— Вы не больны, вы ранены, — терпеливо сказала Анжелика.
И ласково обняла его за плечи, чтобы он не упал. Врач по-арабски обратился к Рескатору. Раны, сказал он, хотя и глубокие, но не опасные. Единственное повреждение, требующее более длительного наблюдения, — это удар саблей по своду черепа. Но поскольку раненый уже пришел в себя, последствием этого сотрясения, вероятно, явится лишь быстрая утомляемость, которая пройдет через несколько дней.
Анжелика нагнулась к мэтру Берну и перевела ему добрую весть.
— Он говорит, что если вы будете лежать смирно, то скоро встанете на ноги.
Торговец шире открыл глаза и посмотрел на нее с подозрением.
— Вы понимаете по-арабски, госпожа Анжелика?
— Разумеется, госпожа Анжелика понимает по-арабски, — ответил за нее Рескатор. — Разве вам, сударь, не известно, что в свое время она была одной из самых знаменитых пленниц в Средиземноморье?
Эта бесцеремонная реплика показалась Анжелике подлым ударом в спину. Она не ответила тотчас лишь по одной причине: выпад был настолько гнусен, что она даже усомнилась, верно ли расслышала.
Поскольку ничего другого у нее не было, она укрыла мэтра Габриэля своим плащом.
— Врач пришлет лекарства, и они облегчат ваши страдания. Тогда вы сможете заснуть.
Голос Анжелики звучал спокойно, но она вся дрожала от сдерживаемой ярости.
Рескатор был высокого роста и заметно возвышался над гугенотами, теснившимися за его спиной в безмолвном остолбенении. Когда он обратил к ним свою черную кожаную личину, они невольно попятились. Он не удостоил вниманием мужчин, но устремил взгляд туда, где белели чепчики женщин.
Он снял шляпу с перьями, которую носил поверх повязанного на пиратский манер черного атласного платка, и отвесил дамам изящнейший поклон.
— Сударыни, я пользуюсь случаем, чтобы сказать вам: «Добро пожаловать на мой корабль!» Я сожалею, что не могу предоставить вам больше удобств. Увы, ваше появление было для нас неожиданностью. И все же я надеюсь, что это путешествие не покажется вам слишком неприятным. Засим, сударыни, я желаю вам доброй ночи.
Даже Сара Маниго, привыкшая принимать соседей в роскошных гостиных своего особняка, не нашлась, что ответить на это великосветское приветствие. Необычная внешность того, кто его произнес, странный тембр его голоса, казалось, придающий словам оттенок насмешки и угрозы, повергли женщин в оцепенение. Они смотрели на корсара с ужасом. И когда Рескатор, поклонившись дамам еще пару раз, прошел между ними и в сопровождении похожего на белый призрак араба направился к выходу, кто-то из детей вдруг завизжал от страха и уткнулся лицом в широкую юбку матери.