Сколько лет прошло с тех пор, как они расстались в Пуатье? Анжелика вспомнила картину: удаляющиеся силуэты Раймона и Гонтрана, скачущих вверх по крутой улице. Может быть, и Гонтран вспоминает старую карету, в которой теснились три покрытые дорожной пылью девочки?
— В последний раз, когда я видел тебя, — сказал он, — ты была вместе с Ортанс и Мадлон; вы ехали в монастырь урсулинок в Пуатье.
— Да. Мадлон умерла, ты знаешь?
— Знаю.
— А ты помнишь, Гонтран, как ты писал портрет старого Гийома?
— Старый Гийом умер.
— Знаю.
— Тот портрет все еще у меня. Но я написал по памяти другой, лучше прежнего… Я тебе покажу.
Он сидел на краешке постели, опустив на свой кожаный фартук загрубевшие руки. Они были сплошь покрыты красными и синими пятнами из-за воздействия химических веществ, которыми он пользовался для получения красок, и мозолями — он с утра до вечера толок пестиком в ступке свинцовый сурик, охру, оранжевый свинцовый глет и смешивал их с маслом или соляным спиртом[12].
— Как ты докатился до того, чтобы заняться ремеслом? — спросила Анжелика с ноткой жалости в голосе.
Тонкий нос Гонтрана — нос Сансе — сморщился, лоб нахмурился.
— Дура! — не задумываясь, заявил он. — Если, как ты выражаешься, докатился, так потому, что сам этого хотел. Ну да! Латынь я знаю в совершенстве, ведь иезуиты из кожи вон лезли, стараясь сделать из меня истинного дворянина, достойного продолжателя нашего рода, потому как Жослен сбежал в Америку, а Раймон вступил в их славное братство. Но у меня были собственные планы. Я поссорился с отцом — тот хотел, чтобы я пошел в армию и служил королю. Он пригрозил, что иначе я не получу от него ни единого су. И тогда я ушел пешком, словно нищий, и сделался учеником художника в Париже. Сейчас я заканчиваю учебу, а потом я пойду путешествовать по Франции, из города в город, чтобы узнать все секреты мастерства художников и граверов. Я буду зарабатывать на жизнь, нанимаясь подмастерьем к живописцам, или стану писать портреты богатых горожан. А потом куплю звание цехового мастера. Я стану великим художником, Анжелика, я верю в это! И кто знает, быть может, мне даже закажут расписывать потолки в Лувре…
— Тогда нарисуй там преисподнюю, вечное пламя и кривляющихся чертей!
— Нет, я написал бы голубое небо, облака, тронутые солнечным светом, и среди них — короля во всем его величии.
— Короля во всем его величии… — тихим и усталым голосом повторила Анжелика.
Она закрыла глаза и внезапно почувствовала себя намного старше этого молодого мужчины, хотя по возрасту старше был он — в отличие от сестры, Гонтран сумел сохранить свои детские мечтания. Конечно, ему довелось испытать голод, холод, унижения, но он не прекращал стремиться к осуществлению своей мечты.
— Что же ты не спросишь, почему я здесь? — произнесла она.
— Я не осмеливаюсь, — смущенно ответил тот. — Я знаю, что тебя насильно выдали замуж за ужасного и опасного человека. Отец ликовал, этот брак приводил его в восторг, но мы, мы все жалели тебя, бедняжка Анжелика. Ты была действительно очень несчастна с ним?
— Нет. Но сейчас я несчастна.
Она колебалась, не решаясь рассказать обо всем. Зачем тревожить этого мальчика, безразличного ко всему, что не касалось его любимой работы? Сколько раз за все эти годы он вспоминал о младшей сестренке Анжелике? Нечасто, это уж точно, и то лишь в те моменты, когда его охватывало разочарование из-за невозможности передать зеленый цвет листвы. Он никогда ни в ком не нуждался, даже когда жил дома в тесном семейном кругу.
— В Париже я остановилась у Ортанс, — продолжила она, пытаясь разбудить в его сердце бродяги родственные чувства.
— У Ортанс? У этой фурии? Когда я приехал, то хотел было повидаться с ней, но какой она крик подняла! Она чуть не умерла от позора, увидев, что я заявился к ней в грубых башмаках. Вопила, что я даже перестал носить шпагу! Что ничем больше не отличаюсь от простых ремесленников! И это правда. Ты можешь себе представить, что я надену шпагу вместе с кожаным фартуком? И если мне, дворянину, нравится рисовать, неужели ты думаешь, что подобные предрассудки меня остановят? Да мне на них плевать!
— Я думаю, мы все по натуре бунтовщики, — вздохнула Анжелика.
И она нежно взяла мозолистую руку брата.
— Ты, должно быть, пережил немало бед?
— Не больше, чем если бы я служил в армии, носил шпагу, по уши погряз в долгах, а ростовщики сдирали бы с меня последние штаны. Я знаю, сколько зарабатываю. Не жду, чтобы какой-то вельможа по случайной прихоти отвалил мне пенсию. Мой мастер не может меня обмануть — ведь меня защищает гильдия. А когда дела совсем плохи, я совершаю набег на Тампль[13] и прошу у нашего брата-иезуита несколько экю.