Некоторое время после взрыва господствовала тишина. Пылевое и дымовое облако заволокло все вокруг. Постепенно пыль и дым, гонимые ветром, уползли на восток, и всем стало видно, что неприступная ранее башня разрушена до основания. Пороховой запас защитников сдетонировал и разорвал башню изнутри.
Постепенно из истоптанного и изломанного камыша стали подниматься головы, еле-еле, покачиваясь, вставали на ноги повалившиеся казаки. Некоторые, с трудом передвигая ноги, устало побрели обратно. Добрая треть конных не принимали участия в штурме, была с лошадьми, коноводила, теперь они, бросив доверенных им животных, побежали навстречу уцелевшим, подхватывали под руки, поднимали лежащих, которые, оглушенные, могли лишь поднять голову. Вторая турецкая башня сначала молчала, потом ошеломленные страшным зрелищем турки стали вяло стрелять через Дон. На них не обращали внимания.
Пришедшей в себя Анжелике казалось, что взрыв подорвал что-то внутри окружавших ее людей, они замедленно двигались, беззвучно говорили, шли, свесив головы, глаза их потухли или смотрели куда-то мимо. Беззвучно суетились обозные выростки, разводили костры, готовили пищу. Казаки рассаживались осторожно, как будто у них были растянуты и болели все сухожилия. Они оглядывались на развалины, внутри которых что-то продолжало дымить. Никто из турок не уцелел. Да и казаки многих потеряли. Зудели в ушах неясные разговоры:
— Сейчас бы водкой полечиться… Нельзя…
— Сбили до подошвы. Теперь не построят…
— Сколько ж наших осталось?…
На Анжелику не обращали внимания, про нее забыли. Она молила бога, чтобы жена Мигулина тоже забыла про нее. Она искали глазами Мигулина, которого не видела с самого начала штурма. Не погиб ли он? Ведь столько погибло…
Пронесли на плаще тихо стонущего Самаренина.
— Живой?
— Каменюкой по башке стукнуло.
— Ничего, у него голова крепкая…
Прошел озабоченный Корнила Яковлев, за ним — молодой Фрол Минаев. Они продолжали спорить о военных действиях:
— Сейчас надо все пушки на ту сторону переправить и, пока они не опомнились, вторую брать…
— Устали… Надо дать день на отдых…
— Гляди, время упустим…
Появился Мигулин, живой и здоровый, в штурме он не участвовал, с конным отрядом прикрывал казачий лагерь со стороны Азова.
— Ну, как ты тут? Не напугалась?
— О, это было ужасно! — ответила Анжелика.
— Еще бы! Сколько живу, а такого не видел…
Он был восхищен штурмом и разрушением башни, считал это большой победой. Анжелика видела, что ему хочется поговорить на эту тему. Она послушала его из вежливости, а затем спросила:
— Когда же мы сможем выйти в море?
— Да вот… Вторую башню возьмем…
— Вы думаете так же взорвать ее?
— Это уж как получится, — тут он спохватился. — Ты хоть ела сегодня?
— Нет… — призналась Анжелика.
— Подожди…
Он принес ей каких-то сухарей и котелок с горячей водой, в которой предстояло эти сухари размочить. Только теперь Анжелика почувствовала, как она голодна. Она размочила и съела все сухари и выпила всю воду.
— Лезь в повозку, — сказал Мигулин, ставя телегу на колеса, — и спи спокойно.
— А ты где будешь?
— В коноводах. Моя очередь.
Он ушел. Смеркалось. Насытившаяся Анжелика улеглась в повозке, укрылась тряпьем и обложилась пучками сена. Ветер усилился. В его порывах повозка иногда казалась Анжелике невесомой. Может быть, так ей мерещилось из-за заметного колебания телеги под порывами холодного воздуха. Анжелика несколько раз поднимала голову, и всякий раз мокрый свист заставлял ее пригнуться и глубже зарыться в тепло сена и тряпок.
Незаметно она уснула. Ей снилось детство, время, полное надежд и тревожного счастья, она видела холмы над речкой Клэн, дорогу, обсаженную тополями, розовые крыши города Пуатье… Это была ее милая родина, прекрасная Франция, и она, Анжелика, была еще совсем маленькой и ехала в маленький городок церквей… Временами сквозь сон ей чудился плеск воды и тревожный гул лагеря, но сознание, одурманенное сном и видениями, подсказывало ей, что это шумит теплое море, к которому она наконец вышла из пустыни, миновав засады и львиные выводки. И она видела это море, огромное, сливающееся на горизонте с небом. Белая пена наносилась волнами на берег, липким, лопающимся теплом окутывала ее ноги. За невидимой чертой, за дальней далью лежала все та же милая родина, чудесная страна, всю прелесть которой она понимала и знала в детстве, а потом как-то растеряла, забыла… Но она вышла на берег моря, она спаслась, и твердо знала, что теперь все будет по-иному, она вспомнит все самое светлое и радостное, которого не было, потому что она это «светлое и радостное» просто не видела, но она увидела, она вспомнила, и теперь свет и радость будут с ней всегда… Неясным видением скользнул в сознании версальский сад, показавшийся серым и мрачным… Он был неинтересен, твердо-зелен, но не имел ни вкуса, ни запаха, ни света… Она догадывалась, что это сон, что она сейчас проснется, но исстрадавшаяся душа и измученное тело противились пробуждению, и новая волна спасительного сна набегала на Анжелику, и видения были сладостны и прекрасны, хотя она просто бежала по родным холмам, осторожно пробиралась знакомым лесом, просто была дома…