Исмаил-ага долго умащивался на подушках, елозил задом; наконец, умостился, прокашлялся и ударил по струнам.
— Бдынннь! — тоскливо запел-задребезжал инструмент.
Первой мыслью Анжелики было, что надо бы подтянуть струны. Но парящий на волнах страсти и вожделения Исмаил-ага закрыл глаза, как будто, напрягая слух, выискивал одну неповторимую ноту, страдальчески приоткрыл рот и какое-то время вслушивался в это дребезжащее бренчание, как в неповторимо прекрасную, прямо-таки райскую мелодию.
— О-о-о… — простонала Анжелика.
Исмаил-ага по-своему истолковал ее стон. Он приоткрыл глаза и покачал головой, как бы говоря: «А ты как думала…?»
— О-о-о… — повторила Анжелика, раскачиваясь из стороны в сторону от головной боли, обручем сдавившей ее голову.
— А-а-а-а…! — на одной тоскливо-высокой ноте вывел ободренный Исмаил-ага и запел.
Сияет на небе луна, кружатся вокруг нее звезды. Но засыпает небо, уходит луна, и звезды тоже засыпают. Превращается весь небосвод в сонное царство. О, если б Исмаила-ага мог пройти сквозь тишину ночи и подняться в сказочное спящее царство, тихо снял бы он с неба красавицу луну и принес бы ее на землю. Пусть она светит в ночи всем, как волшебная лампа; пусть ее свет озаряет пути всем влюбленным на этой земле…
Исмаил-ага пел самозабвенно, и ему казалось, что вся ночь переполнена звуками его чудной песни, что поет море, подыгрывая ему плеском набегавших на берег волн, поют деревья, подыгрывая шелестом серебрящихся под луной листьев, поет ветерок, тихо и заунывно, как и сам Исмаил-ага.
Он ударил по струнам последний раз и вскинул руку с растопыренными пальцами, вслушиваясь в неземные звуки своего сердца, отраженные струнами, ночью, лунным светом, морем, листьями и ветром… Все пело вокруг, и Анжелика, как показалось Исмаилу-аге, тоже пела…
Хрипло вздохнул Исмаил-ага, уверенный, что подлинное искусство не оставит человека равнодушным, отложил инструмент и сказал Анжелике:
— Пойди ко мне на грудь, моя певунья!
«Да пошел ты…!» — хотела сказать Анжелика, но у нее не было сил даже на это.
Потом Исмаил-ага навалился на нее. Заминка с шароварами — и его, и ее — прошла как в бреду. Анжелика стонала от боли и омерзения. Из всей гаммы пакостных чувств больше всего ее изводило то, как татарин елозил по ее животу своим толстым, тугим, волосатым животом.
Исмаил-ага понял ее стоны весьма своеобразно. Он тоже стонал, сопел, ухал и хрюкал, пускал слюну и, вообще, отдавался любви с полным самозабвением.
— …Умх… Умх.
Наконец, он прогнулся, простонал: «О-хо-хо-хо-хо…!» и отвалился в сторону:
— Фу-у-ух-х…
Он еще лежал на спине, глубоко и протяжно вздыхал, живот его при этом колыхался. Потом стали собираться обратно. Исмаил-ага подобрал все финики, наскоро скомкал их и сунул в рот; чавкая, отер руки о кушак:
— Умх… Умх… Вкусно…
Старик, бесстрастно сидевший у костра, стал сворачивать ковры и швырять подушки в арбу. Придерживая рукой у пояса шаровары, Анжелика пошла садиться. Голова ее кружилась, ноги были как чужие.
Арба тронулась, заскрипела. Анжелика сидела, уткнувшись лицом в колени, раскачивалась всем телом в такт колебаниям этого примитивного экипажа. Она с непонятным наслаждением расслабилась и не пыталась удержать равновесие. От одного из толчков она повалилась набок и так замерла.
Исмаил-ага победителем скакал вокруг, горячил коня и что-то мурлыкал себе под нос. Он поглядывал на Анжелику, и ее расслабленность доставляла ему странное наслаждение. Он, видимо, ощущал себя героем-любовником, который умелыми ласками довел свою возлюбленную до изнеможения.
«Какая сволочь! — думала Анжелика. — Лучше б я графу отдалась…» Потом до нее дошло, что «лучше» или «хуже» здесь значения не имеют. И любовная связь с мальчишкой-графом ни в коей мере не повлияла бы на дальнейшее развитие событий. Но тот хотя бы ухаживал за ней, «охмурял», он был детски наивен и в то же время весьма находчив. Баллады пел… Тут Анжелика вспомнила недавний концерт и невольно застонала.
Исмаил-ага немедленно откликнулся на этот любовный зов. Прямо из седла он прыгнул на арбу, взмахом руки заставил отвернуться заволновавшегося возницу и прямо на ходу еще раз изнасиловал уткнувшуюся лицом в подстилку Анжелику. «Взбесившийся самец»! — думала она.
В селение они возвратились под утро. Исмаил-ага заперся вместе с Анжеликой в том же бедном строении, растянулся на кошме и захрапел. Беззвучно плачущая Анжелика прикорнула в уголке и без сна провела остаток ночи.