— Горячка у парня, черти мерещатся, — тихо объяснил Мигулин. — Это бывает…
Уткнувшись головой меж дубовыми бревнами стены и широкой спиной Мигулина, Анжелика притворилась спящей.
Меж тем шум усилился. Из-за вала наплывала новая волна звуков.
— Иде! Иде! — закричали караульные на башне.
Где-то застучали в огромный барабан. Несколько казаков, налегая изо всех сил, выкатили на площадь такие же огромные бочки, стали черпать из них и пить. «Водка», — догадалась Анжелика. Со всех сторон поселения на площадь повалил народ. Ворота под башней распахнулись, и через них новая многочисленная толпа, распевая песни и молитвы, плеснула на площадь и разом переполнила ее.
— Иде! Иде!
— Гей! Гей!
— Слава!..
— Спаси, Господи, люди твоя…
— Иде! Иде! Вдовиченко!..
Новый пророк, подобно Христу, на осляти въезжал в Чертомлыкскую Сечь.
— Слава! Слава!
— Миром Господу помолимся…
Некоторое время на площади творилось невообразимое. Постепенно шум стал смолкать, будто и сам он, шум, утомился. Анжелике ничего не было видно из-за спин. Она слышала только перешептывания соседних казаков, настороженно всматривающихся в явившегося пророка и святой жизни человека.
— Шо вин? Шо вин?…
— Плаче… — растерянно сказал кто-то.
— От лахудра, — зло прошептал кто-то рядом.
— Вдовиченко, нэ журысь! — грянул в тишине молодой веселый голос, и площадь вновь взорвалась криками.
Ругань, хохот и молитвы смешались. Какой-то пьяный приплясывал, ударяя в бубен, и выкрикивал тут же сочиненный куплет:
Вдовиченко, нэ журысь,
В мЕне грОши завелысь!..
К нему, размахивая дубинкой, пробирался седой есаул.
Из избы Шашола вышли богато одетые казаки и пошли в толпу. Их встретили злобными криками. И сейчас толпа пьяных запорожцев, спотыкаясь о ноги, специально им подставляемые рассевшимися, полезла в избу Шашола.
Несколько раз изба Шашола и площадь обменялись подобными делегациями. Анжелика с трудом поняла, что Шашол и богато одетые казаки приглашают пророка на совещание в «радный дом», то есть в избу к Шашолу, а площадь и пророк требует Шашола и богато одетых выйти к народу и решать все сообща.
Наконец площадь победила. Из избы высунулась багровая от гнева усатая физиономия Шашола. В руке кошевой сжимал маленькую золоченую булаву. За ним вышли богато одетые, называемые «куренными», сидевшие вокруг избы казаки поднялись и клином врезались в толпу, очищая старшине дорогу.
Вскоре Анжелика и Мигулин остались под стеной одни да страдал, корчился в пыли и вскрикивал терзаемый горячкой казак.
— Братья, Войско запорожское, кошевое, днепровское и морское! — заговорил вдалеке Шашол. — Слышим мы и глазами видим…
— Гей! Гей! — закричала рада. — Нехай Вдовиченко говорит!
— …Премногие милости и жалование от великого осударя… — гнул упрямо Шашол. — Милостивым словом он нас увеселяет, про здоровье спрашивает…
— Да мы сроду не хворали!..
— Замовчь!..
— …Пушки, ядра, порох приказал прислать. Калмыкам, донским казакам и из городов охочим людям на помощь против бусурман к нам на кош позволил приходить, также чайками, хлебными запасами и жалованием обнадеживает, только б наша правда была…
— Нехай Вдовиченко говорит! — кричала рада.
— …Служили мы и с татарами после измены Брюховецкого, и во времена Суховеева гетманства; крымский хан со всего Крыма хлебные запасы собирал и к нам на кош прислал, только тот его хлеб обращался нам в плач, нас же за шею водили и как овцами торговали, все добро и клейноты отняли…
— Нехай Вдовиченко говорит!
— …Пока свет будет и Днепр идти не перестанет, с бусурманами мириться не будем…
— Слава! Слава!
На площади орали до темноты.
— Ты-то что мучаешься? — с удивлением обернулся Мигулин к заерзавшей Анжелике.
— Не могу, — сказала Анжелика. — Не могу. Я хочу в туалет…
— Вот горе-то еще… — вздохнул Мигулин.
Смеркалось. На площадь выкатили и зажгли смоляные бочки. Тьма вокруг площади стала еще гуще, а на самом майдане в неверных отблесках пламени продолжала волноваться рада.