— Ну, а теперь чего делать думаете? — помолчав, спросил Мигулин.
— Тут недалеко в верхних городках много наших людей, из Астрахани, из Черного Яра. Подождем немного. Мы здесь летовать будем, на Донце. Ходят тут торговые людишки с Белогорода, с Оскола, с Маяка, и из иных украинных городов…
— Опять воровать будете?
— Ну уж и воровать! Наше дело — казачье. Да и ненадолго все это, — тут Миусский наклонился к слушающим его и вполголоса сказал. — Есть надежда, что поднимем скоро, как при Степане. И дело верное. Еще похлеще будет. Может, и ты с нами? А?
— Там видно будет, а пока я на службе. Везу вот красавицу…. — уклонился Мигулин.
— Вижу. Побаиваешься. Не трусь, дело верное, — наседал Миусский. — Никому не говорил, тебе скажу. Валом люди к нам повалят, потому как объявился у нас… — тут Миусский выпучил глаза и зловещим шепотом закончил, — царский сын Симеон Алексеевич…
— Кто? — так же шепотом переспросил Мигулин.
— Царевич Симеон!
Все притихли, испытующе уставившись на Миусского. Тот с важным видом покивал головой.
— И где же он?
Миусский встал, снова сел, потом сделал вид, что решился, махнул отчаянно рукой и шагнул к занавеске, отгораживающей дальний угол комнаты:
— На колени, казаки! Вот он, царевич Симеон Алексеевич, его царское высочество! — и он широким взмахом оборвал занавеску.
Молодой, лет пятнадцати-шестнадцати, человек сидел в креслице и грустно глядел на присутствующих. Казаки не упали на колени, а лишь приподнялись, во все глаза разглядывая предъявленного им царевича.
Был он хорош собой и тонок, долголиц, не темен и не рус, немного смугловат. Одет, невзирая на жару в зеленый, подшитый лисицами кафтан, из-под которого выглядывал китайковый кафтанец.
— Да это ж Матюшка, Стенькин кашевар… — громким шепотом сказал Мигулин Миусскому. — Эй! Здорово, Матвей!
Царевич еще больше пригорюнился и опустил глаза.
— Т-с-с… — прижал палец к губам Миусский. — Так надо было. Его царское высочество от врагов в том образе скрывался. А теперь в истинном образе объявился.
Казаки дивились, недоверчиво переглядывались.
— Ладно! Пошли на двор, — поднялся Миусский и, кланяясь царевичу в пояс, стал подталкивать гостей по одному к двери.
Ждавшие выхода атамана Щербак и Мерешка, обменялись с ним взглядами, и Анжелике показалось, что Миусский досадливо поджал губы. Но это продолжалось мгновение. Щербак и Мерешка захлопотали, приглашая приехавших садиться, раскинули на траве богатый персидский ковер, появилась водка, хозяйка зашныряла по двору, собирая что-нибудь закусить.
— А откуда ж тебе известно, что он истинный царевич? — спросил Миусского Мигулин, устраиваясь поудобнее.
— Сейчас, сейчас… — Миусский указал Мерешке взглядом на Анжелику, и тот сбегал в хату за пуховыми подушками. — Садитесь, милостивая государыня! Окажите честь бедным казакам!
Поддерживая Анжелику под локоть, Миусский усадил ее на подушки, алчно ухмыльнулся:
— И как только тебе, Мишаня, такую красавицу доверили. Ты ж обхождения не понимаешь.
— Ты про царевича давай, про его царское высочество.
— Сейчас, сейчас… Все дело в том, Мишаня, — наставительно сказал Миусский, — что есть на его высочестве природные царские знаки: царский венец, двоеглавый орел и месяц со звездою.
— Дэ ж воно? — вытаращив глаза, спросил один из запорожцев.
— На теле, на правом плече… Особые знаки!
Запорожцы слушали во все уши и смотрели во все глаза. Лишь Мигулин задумчиво крутил темный ус и смотрел в землю.
— Як же ж вин объявывся?
— Э-э, ребята! — и Иван Миусский, нагнетая таинственность зловещим шепотом, начал рассказ. — Жил он на Москве, в палатах царских, как царевичи живут, и пошел раз в палаты к деду своему, Илье Даниловичу Милославскому, а у деда немецкий посол сидит, об делах брешут. Немец предлагает: «Давайте у вас, на Москве, иноземные порядки заведем. Православная вера ваша…» В общем страшные слова говорил. А Милославский уж склоняется, поддакивает, падлюга старая. А царевич возьми и скажи: «Дедушка, не отдавай веру православную немцам на поругание». Но дед ни в какую, вот так невежливо рукой его отвел. Тогда пошел царевич наш в палаты к матери своей, к Марии Ильиничне и говорит: «Вот если б мне хотя бы три дня на царстве посидеть, я б мигом некоторых бояр перевел». А она и спрашивает: «Это кого ж?» — «Да деда моего, Илью Даниловича. Он православную веру немцам отдает». Да-а… А он, Илья Данилович-то, ей, царице, родный отец! Царица хвать за нож! Он — бечь… Она ему вслед кинула и в ногу попала…