Теперь они оба прислушивались ко все более отчетливому позвякиванию колокольчика и ударам хлыста, раздававшимся в морозном воздухе и предвещавшим прибытие гостей.
Минуту спустя дверь отворилась и вошел пожилой, хорошо сохранившийся мужчина, холеный, со свежим цветом лица и белыми бакенбардами, блестевшими, как серебро.
Высокий, довольно полный, он имел вид баловня судьбы, и его все еще называли красавцем Бутмаром. Это был типичный коммерсант, нормандский промышленник, наживший большое состояние. Ничто не могло нарушить его хорошего настроения, непоколебимого хладнокровия, абсолютной веры в себя. С начала войны только одно глубоко огорчало его: перестали дымить четыре трубы двух так обогативших его химических заводов. Вначале он верил в победу с той крепкой и хвастливой убежденностью шовиниста, которой был проникнут каждый французский буржуа до рокового 1870 года. Теперь же, во время кровавых поражений, разгромов и отступлений, он повторял с непоколебимой уверенностью человека, которому неизменно сопутствовала удача во всех его начинаниях:
— Да, это тяжелое испытание, но Франция воспрянет снова.
Дочь устремилась ему навстречу с распростертыми объятиями, а маленький Анри схватил его за руку. Они долго целовались.
— Есть ли какие-нибудь новости? — спросила она.
— Есть. Говорят, что пруссаки заняли сегодня Руан. Армия генерала Бриана отступила на Гавр по левому берегу. Она должна быть теперь в Понт-Одемере. Шаланды и пароходы ждут прибытия армии в Гонфлёре, чтобы переправить ее в Гавр.
Графиня вздрогнула. Как? Пруссаки так близко, в Руане, всего в нескольких милях от них? И она прошептала:
— Тогда нам грозит большая опасность, отец.
Он ответил:
— Конечно, мы не совсем в безопасности, но им дан приказ относиться с уважением к мирным жителям и к тем домам, в которых остались хозяева. Не будь этого приказа, который они всегда соблюдают, я бы переехал сюда. Но в таком старике, как я, тебе мало проку, а мне, может быть, удастся спасти свои заводы. Застанут они меня здесь или нет, мы все равно не можем сопротивляться и протестовать, а потому рискованно покинуть Дьепдаль и переехать сюда.
Она пробормотала, испуганная, растерянная:
— Но ведь я одна в этом замке. Я потеряю голову среди этих дикарей!
Поняв, что действительно невозможно оставить дочь одну перед этой ужасной непосредственной угрозой, — эта мысль пришла ему в голову впервые и ошеломила его, — он ответил:
— Ты права! Но сегодня вечером еще нет опасности, — не рискнут же они в ночь своего прибытия отправиться дальше по незнакомым местам! Я вернусь в Дьепдаль, сделаю необходимые распоряжения, а завтра приеду сюда ночевать и останусь с тобой до конца оккупации.
Она поцеловала его. Тонким чутьем женщины, хорошо знающей его, она поняла, какую огромную жертву он ей приносил, покидая свои заводы, и сказала:
— Спасибо, отец!
Няня Аннетта пришла за ребенком. Взгляд, который г-н Бутмар бросил на нее, и тот, более скромный, еле заметный, которым ответила ему лукавая нормандка, вызвали легкую краску на бледных щеках графини, так как она начала замечать внимание отца к служанке и молчаливое согласие последней.
После смерти жены, умершей девять лет тому назад, г-н Бутмар никогда не покидал Дьепдаля и свои химические заводы, но у него было немало любовных интрижек в окрестностях. Эти случайно обнаруженные связи доказывали его нетребовательность, вульгарный вкус, и г-жа де Бремонталь страдала, оскорбленная в своей дочерней гордости и в том аристократическом тщеславии, которое появилось у нее с тех пор, как она стала графиней и владелицей замка.
Маленький Анри, простившись с матерью и дедушкой, ушел, посылая им воздушные поцелуи.
Не успел он выйти, как послышался звонок у входной двери, возвещавший о прибытии двух других приглашенных. Первым вошел аббат Марво, высокий, худой, совершенно прямой, с глубокими морщинами на лбу и щеках. Нетрудно было видеть и догадаться, что этот человек много страдал, что у него была душа скорбного мыслителя и это еще с молодых лет наложило на его черты печать усталости.
Дворянин по происхождению — его фамилия была де Марво, — он был дальним, очень дальним родственником Бремонталей. Он начал свою жизнь с военной службы — из желания хоть чем-нибудь заняться, но также и из потребности живой деятельности, борьбы и смутного стремления к героизму, которое он в себе ощущал. Образованный, начитанный, он скоро почувствовал скуку и праздность гарнизонной жизни и с радостью принял участие в итальянской кампании 1859 года[3]. Он храбро сражался в нескольких битвах, но благодаря странному повороту мыслей, одной из тех причудливых аномалий, которые иногда пробуждают в человеке самые противоположные и противоречивые инстинкты, зрелище этой резни, этих людских стад, истерзанных картечью, вскоре внушило ему отвращение и ненависть к войне. Все же его отличили, он был награжден орденом и получил чин капитана. Но как только кончилась война, он подал в отставку.
После нескольких лет свободной жизни, посвященной любимому им умственному труду — науке, чтению и изданию брошюр, — он встретил молодую вдову, полюбил ее и женился. У него родилась дочь; потом в течение одной недели мать и дочь умерли от тифозной горячки.
Что произошло с ним тогда? Что за странный мистицизм пробудился в нем после этого ужасного события? Он вступил в монашеский орден и сделался священником. Но с того момента, как он надел на себя черную сутану, он никогда больше не носил красной ленточки, заслуженной на поле битвы, и называл ее своим кровавым пятном.
Он бы мог и на этом новом, духовном поприще сделать отличную карьеру, но предпочел остаться сельским кюре у себя на родине. Возможно также, что независимость его характера, его смелые речи вызывали недоверие к нему в епархии. Ведь он, уже несколько раз участвуя в теологических и догматических спорах с епископом, возражал ему, и так как обладал большой эрудицией и красноречием, то выходил из этой борьбы победителем.
Лишенный тщеславия, отрешившийся от всего, он или смирился, или решил добровольно поселиться в этой прекрасной местности, которую обожал. Имея небольшое состояние, он делал много добра. Его любили и уважали. Он был священником великодушным, отзывчивым на все нужды. Народная любовь оберегала и защищала его от растущих подозрений и недоброжелательства со стороны начальства.
Доктор Патюрель, вошедший вслед за ним, человек невысокого роста, с брюшком, был бы совершенно лыс, если бы не две вьющиеся белые полоски у висков, похожие на пуховки.
Когда они вошли, слуга доложил, что обед подан, и графиня де Бремонталь, взяв врача под руку, прошла в столовую.
Едва усевшись перед тарелкой супа, священник сказал:
— Вы знаете, что они в Руане?
Послышались тихие «да». А г-н Бутмар спросил:
— У вас есть какие-нибудь новости?
— Немного. Три корпуса захватчиков появились одновременно у трех ворот города, и почти в ту же минуту на городской площади встретились их авангарды.
3