– Аой!
Чужой
Поднят на пьедестал – прочь от забот и грусти.Не сам ты выбирал место, где было пусто;его облагораживали по чужой, а не по твоей прихоти,и здесь надо теперь стоять, будто прили́пшим.
Ногам удобно; носки не потные; плечи не стягивает.Сердце и печень будто без веса, их ничто не разлаживает.Желудок не рындит. И всё остальное тоже как надо.Так бы при жизни твоей; при́вкус-то был у неё, мягко сказать, не сладок.
Норовили тебя поддерживать, роняя вниз.Хоронили твои амбиции, распластывая убогость и сатанизм.Выворачивали и мяли душу на все лады.Жилец, какого из тебя лепили, носил уже не твои черты.
Ты мог бы по данному поводу распаляться, да не хотел.Не хотелось тебе оказаться без нужных и важных дел,тех, которые были твоей сокровищницей и твоим конькоми очень нужны были также губившим, обрекшим тебя на слом.
Ты падал, изнемогая, вставал, но всё меньше переносилупадочность напряжений собственных мышц, упругости жил.Не дано было видеть тебе себя при самом твоём конце,когда знак неизбежного угасания стыл на твоём лице.
Тебе, конечно, не вспомнить всего, что помнить бы следовало.Ты знать не знаешь, зачем, уже каменный, ты принуждён метиться,кому нужна твоя слава, скреплённая лишь служебным признанием,что, когда и кому о тебе должно говорить изваяние.
Оно ничего не скажет не в силу отсутствия должного подтверждения.Камень бесчувственен; в нём никто не раскроет примет неподдельного, истинного добродушия или смущения.Счастье познаний себя, какое тобой, может быть, и испытано, — не шело́хнется.Мысль, какая сводила тебя с ума и которою ты дорожил, — не скро́ится.
Взгляд, что вперёд устремлён от глаз, будто б твоих, — не твой!Сле́пы глазницы. Твои ощущения не разобрать, ты – чужой.И те, кто тебя любили, и даже те, кто гнобили, теперь укажут: ты – опоро́жнен.Приня́ть за былое казённость твоей позы или рыхлость жестов рук — невозможно.