– Аой!

Предснежье

Стёкла окна запотели;
на них провисает
                 извилистых струй
                                            бахрома —
в далёкую грусть уходящие
тонкие стебли
                     раздумий-корней…

Расплющены,
                 медленно,
                          нехотя
                               катятся
                                     капли-слезинки…

А под окном,
          одинокий,
              обиженный сыростью тополь,
раскинув
             холодные
                           руки,
скорбит об утраченных
                                 листьях.

Горбятся крыши,
цепляясь
           за низкое
                        небо, —
оно уж наполнено
                           снегом.

“Мир полон превращений…”

Мир полон превращений неизбежных:
как ясный день идёт на смену ночи,
так разум наш с годами всё яснее
черты времён минувших освещает,
без сожаленья юность укрывая.
Но горький эпилог своих стремлений
не каждому из нас дано осмыслить.
Глядь: а на смену дню уж ночь приходит.
Какой укор разумному началу!
Как мужество в пути навстречу жизни
нас прежде каждый день сопровождало,
так в новый срок, со счётом невеликим,
себе мы на уме – герои и мужчины —
и смело с обречённостью толкуем.
Мы по десятку узких троп легко проходим,
становимся счастливыми иль злыми,
а рядом нас зовут любимыми, друзьями,
ждут, завистью гнобят, плетут на нас интриги.
Но даже на виду у ежедневной скуки
ещё есть право каждого искать дорогу,
ту, на которой честь ронять некстати.
Когда же в суете косноязычной
себя хоть раз ты упрекнул в упрямстве,
в остатках юной дерзости и пыла,
то знай, что от такого отреченья
ты пострадаешь сам, притом немало.
Ты будешь скромно жить затворником унылым,
для вида раздавая обещанья
в делах, которых делать уж не хочешь,
и с этим жить уже не перестанешь;
но ненадолго так тебя достанет…

“Завидую тебе, художник…”

Завидую тебе, художник даровитый,
собрат моих обманчивых стремлений;
в порыве чувств и воли, вместе слитых,
ты предо мною – несомненный гений.

Я примечал: усталый, на пределе,
тянулся к кисти ты
                         в волнении поспешном;
мазок-другой – и чьё-то оживало тело,
и трепетало красотой нездешней.

Всё дышит в мастерской твоим прикосновением.
Готов очередной эскиз, —
                         в нём движется, искрясь,
                                                 поток высоких дум.
К единой цели – всё; ко благу – вдохновенье.
Я с осветлённою душой тебя благодарю.

                                                        – Аой!

“Звенит, поёт ночная тишина!”

Звенит, поёт ночная тишина!
Кружатся звуки в сладостных порывах.
Едва приблизившись, уйдут опять назад,
взлетят куда-то вверх, опустятся с обрыва.

Аккордов череда и мягкие октавы
в рулады просятся жемчужные сойтись,
поверить в то, что заполняет жизнь,
и слиться с ней торопятся заставить.

И серебристый смех, и тайный шёпот,
и истомлённый вздох, и отдалённый топот…
Кому-то звучный перебор соткёт любую нить.

Мы только двое знаем тайну нашу.
Уймётся тишина, что так сердца палит,
и снова к нам другая, поровней, приляжет…

Реквием

Всё, что ещё от меня осталось, —
то – что есть; – не такая уж малость!

Немотный и твёрдый, в пространствах пустых
я странствую, вечностью меряя их.

Чтоб уцелеть на путях неизведанных,
служу лишь себе, терпеливо и преданно.

Только и дела всего у меня, что грановка
моей ипостаси: грановка-обновка.

Лечу или падаю, всё мне едино.
Лучшая грань – от толчка в середину.