- Кто ты такая? - спросил я.
- Я Татьяна Штейн, художница.
- Вот как. - сказал я и задумался. Она не помнит о том, что было, или это я задаю не те вопросы? Может надо изменить подход?
- Что ты делала вчера вечером и сегодня утром? - спрашиваю я, задавая временной промежуток, когда она и я были вместе, сидели на крыше здания с винтовкой, в машине по дороге к Старцу.
- Я была у себя в студии. Рисовала с натуры. - убежденно кивнула она.
- Понятно. - ее память была заменена. Видимо, приказы Старца могут действовать таким образом. Это следовало проверить.
- Ты не Таня Штейн. - сказал я, глядя Винниту прямо в глаза: - ты Ярослава Рубинштейн, дочь еврейских эмигрантов из Парижа. Ты любишь петь и терпеть не можешь рисовать. Ты живешь в 1942 году и помнишь, как немцы прошли парадом через Триумфальную Арку.
- Да. - кивнула Винниту. Ее глаза на секунду, как будто бы подернулись дымкой.
- Хорошо. Так кто ты такая?
- Меня зовут Ярослава. - сказала Винниту: - я недавно из Парижа, такой кошмар! Нацисты захватили Францию, они прошли парадом по Елисейским полям, насиловали и убивали направо и налево, ах мон ами, я едва вырвалась оттуда. Гитлер на Эйфелевой башне лично принимал парад.
- Вот как. - сказал я. Информацию следовало проверить, но уже сейчас стало ясно, что это не внедренная память, а скорее вытесненные воспоминания, когда мозг рационализирует происходящее и приводит в порядок - как он считает. Надо проверить, конечно надо проверить.
- А какой сейчас год по твоему? - уточнил я, внимательно следя за ней. Ее лицо излучало легкую тревогу и сосредоточенность.
- Одна тысяча девятьсот сорок второй от рождества Христова, товарищ комиссар. - ответила Ярослава.
- Хорошо. А что это у тебя в руке, товарищ Ярослава?
- Смартфон.
- А тебя не смущает, что у тебя в руке смартфон в 1942 году?
- ... - Винниту-Ярослава замолчала, беспомощно открывая рот.
- Ну... - протянула она неуверенно: - возможно я - путешественница во времени?
- Ты меня спрашиваешь?
- Нет. Да, я уверена. Я - путешественница во времени, знаю это звучит, невероятно, но какая-то сила забросила меня из 1942 года сюда. В это трудно поверить, но это факт, у меня самой первое время голова раскалывалась, но я приняла этот факт и ...
- Ясно. - действительно, многое стало ясно. Когда человек исполняет приказ, его мозг старается рационализировать происходящее. Даже если ошибается. Во время входа немецких войск в Париж не было зверств - французы сдались и германское командование особенно следило за "цивилизованным" поведением своих солдат. Тогда Гитлер еще испытывал иллюзии по поводу сепаратного мира с Англией и быстрой победе, тогда еще не было лагерей смерти и окончательного решения еврейского вопроса, хотя уже было Варшавское гетто, но пока туда еще поставляют еду, пусть и немного. И да, Гитлер так никогда и не поднялся на Эйфелеву башню, потому что какой-то энтузиаст сломал там лифт, а подниматься туда пешком ему было явно западло. То есть Винниту просто-напросто придумала себе это, исходя из собственного знания истории, а знала она ее не очень. Действительно, зачем красивой и молодой девушке заморачиваться над деталями? В свою очередь, это значит, что сила приказа не абсолютна, но относительна. То есть если, например, я сейчас, скажу Винниту, что она на самом деле Клеопатра, то она станет вести себя как Элизабет Тейлор, а не как настоящая царица эллинистического Египта из македонской династии. То есть так, как она себе это представляет. И вот тут затаилась главная ловушка. Потому что то, что ты имеешь в виду, отдавая приказ, не всегда то, что она имеет в виду, получая его. Например, скажешь ты ей "заруби себе на носу", а она не в курсе русских идиом и решит тюкнуть топором себя по носу. Или, там старый анекдот про "якорь мне в задницу". Хорошо, что приказы последовательны, и каждый последующий отменяет предыдущий. Заодно ясно, что я могу перебивать приказы Старца, заменяя их своими. Я откинулся на спинку кресла и задумчиво посмотрел на Винниту. Та сидела тихой мышкой, видимо именно так представляя себе Ярославу Рубинштейн, дочь еврейских эмигрантов.
- Ты знаешь французский язык? - спрашиваю я. Ярослава Рубинштейн, дочь еврейских эмигрантов в Париже - должна знать.
- Конечно знаю. - говорит она: - mon français est impeccable.
- Что? - не понимаю я. Ах, да, я не могу проверить ее французский, потому что я сам не знаю практически ничего, если не считать знаменитую фразу Кисы Воробьянинова. С другой стороны, звучит это очень даже по-французски, словно Мирей Маттье напела. Во всяком случае, человек убежденный в том, что знает французский язык и человек, знающий французский язык - это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Этот эксперимент никуда не привел меня, кроме того, что подтвердил слова Старца. Хорошо, подумал я, это ведет нас совершенно в другую сторону, в сторону плацебо, прыжков веры, горчичного зернышка и горы, вина и хлеба для пяти тысяч паломников и супа из топора. Вера, да. Внезапно я осознал, что в комнате стоит мертвая тишина. Я оглядел девушек и вздохнул. Ну конечно.
- Вы можете говорить. - сказал я: - я бы хотел услышать ваше мнение.
- О чем? - спросила Женька: - что тут вообще происходит?
- Да, что это за хрень? - потребовала ответа Лапочка: - что за хрень тут твориться?
- Qu'est-ce qui se passé? - откликнулась Винниту.
- Так, стоп. Вы не помните, что произошло? Старца Горы помните? С тростью? С гаремом фейдакинь? Крыша отеля? Лапочка, ты там точно была, ты должна помнить, Женька, а ты пришла ко мне домой вместе с ... этой - я киваю на Винниту, не уверенный в том, как ее назвать, она у нас уже с тысячью имен и лиц.
- Какая крыша? Мы с тобой были на крыше, помнишь. - говорит Лапочка и делает круглые глаза, намекая: - но это был не отель. И мы были только вдвоем, помнишь, когда мы экспериментировали с местами, еще в лифте и на взлетной полосе аэродрома, но ...
- Нет, нет, это другая крыша. - я припоминаю о чем говорит Лапочка, но сейчас не время и не место вспоминать об этом. Лапочка смотрит мне в глаза, прикусывает губу, ее белоснежные зубы впиваются в плоть, она как-то по особенному поворачивает голову и ее рука скользит по бедрам и я сперва поддаюсь этому движению, прикипев взглядом к ее рукам, к ее губам и к тому, как Женька подается вперед, в поиске Лапочкиных губ... Но тут вдруг я понимаю, что эта сцена донельзя фальшива. Да, Лапочка любит секс. И она обожает Женьку. И Женька любит Лапочку и потрахаться. И я не против. Но сейчас это не к месту. Сейчас происходит что-то неправильное, словно бы все находящиеся в комнате находятся под гипнозом, словно бы что-то должно произойти и это сейчас произойдет. Неминуемо. Я гляжу, как Ярослава Рубинштейн, дочь еврейских эмигрантов, расстегивает свою блузку, как ее руки ласкают Лапочкину грудь и понимаю, что это все фарс. Игра. Пьеса.