– Это твоя вина!
Тройка и Медный тащат его, уводят прочь, скрываются в конце длинного коридора, откуда еще недолго слышится по-детски искренний плач, а потом тяжелая дверь этажа заглушает собой все – истерику, боль, ненависть. Meum est vitium, Отморозок. Meum est vitium.
Привычный уклад жизни? Положим руку на сердце – его и не было никогда, просто некоторое подобие компромисса между реальностью и невообразимо хрупкой человеческой психикой. Возможно ли вообще создать бытовуху, кувыркаясь внутри торнадо? Крайне маловероятно, или попросту – хрена с два. Мы заполнили дыры тем, что у нас было под рукой – отходами нашей жизнедеятельности – и попытались сделать хорошую мину при плохой игре, мол и так сойдет. А что? Из щелей не дует, крыша -над головой и не течет вроде, есть еда, вода и даже некоторое подобие комфорта, сотканное из призрачных, тонких, как паутина, человеческих добродетелей – общения, улыбки, чувства юмора, терпения и даже… любви? Кривой, правда, косой да хромой, к тому же сильно потрепанной радиацией Апекса и бесконечными сбросами на ноль, но все таки… В городах-призраках, заживо погребенных под лавой, сожженных угарным газом, находили мумий, жмущихся друг другу. Закрывая собой самых любимых, пряча от боли своим тщедушным тельцем, они верили, что сумеют спасти их внутри себя. Хочется верить, что, несмотря на сожженные тела, их души и души тех, кого они спрятали, выжили и стали самыми яркими звездами в ночном небе. Господи, увидеть бы звездное небо еще раз… Разочек увидеть закат этого бесконечно долго дня и, улыбаясь, встретить такую долгожданную, такую далекую ночь. Оказалось, что самое страшное – не сход лавы и угарный газ. Оказалось, что самое страшное – когда тебе некого закрыть собой, некого прижать к себе и, сквозь крики и стоны сгораемых заживо, неистово и искренне молить Всевышнего о невозможном – вот прямо сейчас, в эту самую секунду, простить все, опровергнуть непреложные законы мироздания и совершить чудо – спасти того, кто в твоих руках. Молить, просить, молить, просить, кричать от боли, молить, надеяться. И ни разу не вспомнить о себе.
Глава 5
Вокруг так много людей. Они мелькают, гудят, роятся. Их тела мельтешат, словно мошкара, сводят с ума периферийное зрение и не дают оторвать глаза от пола. Как же их много…
Он смотрит на неё и, впервые за все время их знакомства, она его раздражает.
– Это не катастрофа, – глухо говорит он.
Она поднимает на него заплаканные глаза, и там – немые упреки, трусливые доводы, невысказанная обида и где-то в темной, вязкой глубине широких зрачков – его вина. Он отводит взгляд, словно обжегся. Он опускает ресницы, смотрит в пол и говорит:
– Слушай, ты не первая и не последняя, кто делает это.
Его голос становится раздраженным – это что, чувство вины растет, набухает внутри него, сверкает на дне колодцев её глаз?
– Ты же не маленькая…
– Вот именно, – тихо шепчет она.
Он замолкает – её первые слова за эти полчаса. Такие слабые, такие тонкие, но их крохотные коготки больно впиваются в глотку.
Он набирается смелости (наглости?) и снова заглядывает в два бездонных колодца – оттуда глядит ядовитое одиночество. Оно поднимает свою морду, ощетинивается, впивается тонкими лапами-иглами в холодные, скользкие камни, ползет наверх…
– Я уже не маленькая – мне тридцать пять. Слишком немаленькая (он это прекрасно знает). Ты же понимаешь, возможно, это – мой последний шанс…
– И что ты предлагаешь? – взрывается он.
Несколько человек оборачиваются, но проходят мимо, возвращаясь к своим делам. Он кусает губы, сжимает кулаки и зло смотрит на проходящих людей из-под густых бровей. Все-таки, не самое подходящее место для разговора. Но что поделать, если все началось уже в больнице? Такие вещи трудно контролировать. Он разгибает одеревенелые пальцы рук и снова переводит взгляд на женщину – её, крохотную, напуганную, придавливает к земле безапелляционностью вопроса. И правда, что она может ему предложить? Кроме того, что уже предложила. Она предложил – он взял. Все как у взрослых. Тогда почему она чувствует себя маленькой, напуганной девчонкой?
***
Этот дикий хохот вонзается в барабанные перепонки, забирается в мозг и врезается в извилины тонкой хирургической иглой.