– Я видел вас – вы даже не испугались.
– Я не боюсь Красных.
– Она – не Красный!
– Но и не человек.
Куцый немо раскрыл рот, но старуха вновь заговорила вперед:
– Где она?
– Я её запер, – еле слышно ответил он. Вот сейчас что старуха ополчится на него, наорет, осудит, вскроет нагноившееся чувство вины… Но она согласно машет головой, а затем протягивает фотографию того самого Сельтцера. Она говорит:
– Я могу все исправить.
***
Мир дрожит, мир бьется в конвульсиях. Открываю глаза и вижу свое отражение – картинка двоится, дергается, расплывается. Щурюсь, пытаюсь сфокусироваться – мое, отраженное в стекле, тело распласталось на спине – его дергает, его сотрясает, затылком – в пол, спина выгибается, ноги и руки сводит судорогой, пальцы цепляются за воздух, ногти скребут по полу. В огромном стеклянном кубе одиноко корчится мое тело. Но там, в зазеркалье стеклянной стены, нас двое – Ряженый вцепился в мой живот огромными лошадиными зубами и резко дергает головой из сторону в сторону, выкручивая, выворачивая шею, словно большая белая акула. Он навис надо мной и, стоя на четвереньках, рвет мое нутро – огромная голова мечется вправо, влево, вправо, влево, и красное кровавое облако расцветает над моим животом. Я смотрю, как в зеркале стекла серое лицо отрывается от моего тела, поднимается и смотрит на меня – меня настоящую:
– Ты засиделась, – говорит он.
Вся нижняя часть лица Ряженного вымазана кровью – она блестит в тусклом свете, переливается согласно линиям скул, губ, подбородка, она капает с носа, течет по губам, подбородку и шее тонкими струйками, заливается за ворот и спускается по одежде, растворяясь в гранатовом бархате. Моя кровь блестит, она стекает обратно в разодранную дыру моего живота. Я смотрю на свое раскуроченное тело и радуюсь тому, что меня перестало трясти. Мне не больно – просто очень пусто. Дыра внутри меня лишает меня моего я – я пуста и легко починяюсь его словам.
– Как мне выбраться?
Он вытирает рот рукавом и задумчиво опускает глаза в месиво моих кишок – его взгляд рассеяно блуждает по остаткам моих внутренностей, словно по шведскому столу в поисках подходящей закуски:
– Я так понял, ты нужна ему?
Он запихивает тонкие пальцы внутрь меня, и я, настоящая, смотрю, как там, в совершенно не сказочном зазеркалье, тонкий палец подцепляет кусок чего-то бурого и резко дергает – часть меня безвольно повисает на его пальце, чтобы тут же отправиться в огромный рот. Я смотрю, как он пережевывает то, что еще секунду назад было мной, и мне не противно – я пытаюсь подобрать подходящее слово тому, что делал со мной Куцый.
– Это… было похоже на секс. Наверное… – я смотрю, как медленно двигаются его челюсти. – Я так думаю.
Ряженый облизывает пальцы и снова поднимает на меня мутные, слепые глаза:
– Нет. Ты поняла неправильно.
– Тогда что же это было?
Ряженый вытаскивает невероятно длинный язык и облизывает губы. Красная, блестящая лента прячется во рту, он задумчиво копается им в собственных зубах, отыскивая кусочки застрявшего ужина.
– Но секс ты тоже можешь попробовать.
По ту сторону зазеркалья я смотрю на себя настоящую и думаю, как же прекрасно быть. В смысле – существовать. Как нормальный человек, как самостоятельный кусочек чего-то огромного, необъятного, но все же… обособленного границами самого себя. Мое тело, мои мысли, мои чувства – яркие, острые, прекрасные. Я смотрю на себя настоящую и безумно хочу жить. Я смотрю на себя настоящую, дышащую по ту сторону стекла, и чувствую себя мертвой. Я знаю, почему у меня, настоящей, нет воспоминаний, нет багажа прошлого, нет возможности сравнивать то, что есть сейчас, с тем, что было раньше – потому что у меня этого «раньше» никогда не было, и там, в реальности, где нет Апекса, она – это я. Тот, кто никогда не существовал. И там, где не было ничего, рождается смерть. Та я, что настоящая, отрывает рот и говорит:
– Уже пробовала. Секс никому не нужен.
Ряженый смотрит, Ряженый едва заметно пожимает плечами:
– Все меняется. Очень быстро. Помнишь?
– Помню.
Смотрю на свое отражение, смотрю на меня в жутком акварельном зазеркалье, и вижу, как гаснет жизнь в глазах ненастоящей меня. Я смотрю, как безвольно падают руки бескровными белыми нитками, смотрю, как в предсмертной агонии вздрагивают мои ноги, содрогается, мечется, мучается тело, и как в последний раз поднимается грудная клетка. А потом жизнь покидает тонкое тело – безжизненно смотрят в верхний угол мертвые глаза, бледное, гипсовое тело обливается ярко-алыми полосами утекающей жизни и становится пустым.
Я спрашиваю: