Вокруг так много людей. Они мелькают, гудят, роятся. Их тела мельтешат, словно мошкара, сводят с ума периферийное зрение и не дают оторвать глаза от пола. Как же их много…
Он смотрит на неё и впервые за все время их знакомства она его раздражает.
– Это не катастрофа, – глухо говорит он.
Она поднимает на него заплаканные глаза и там – немые упреки, трусливые доводы, невысказанная обида и где-то в темной, вязкой глубине широких зрачков – его вина. Он отдергивает взгляд, словно обжегся. Он опускает ресницы, смотрит в пол и говорит:
– Слушай, ты не первая, и не последняя, кто делает это.
Его голос становится раздраженным – это что чувство вины растет, набухает внутри него, сверкает на дне колодцев её глаз.
– Ты же не маленькая…
– Вот именно, – тихо шепчет она.
Он замолкает – её первые слова за эти полчаса. Такие слабые, такие тонкие, но их крохотные коготки больно впиваются в глотку.
Он набирается смелости (наглости?) и снова заглядывает в два бездонных колодца – оттуда глядит ядовитое одиночество. Оно поднимает свою морду, ощетинивается, впивается тонкими лапами-иглами в холодные, скользкие камни, ползет наверх…
– Я уже не маленькая – мне тридцать пять. Слишком немаленькая (он это прекрасно знает).Ты же понимаешь, возможно, это – мой последний шанс…
– И что ты предлагаешь? – взрывается он.
Несколько человек оборачиваются, но проходят мимо, возвращаясь к своим делам. Он кусает губы, сжимает кулаки и зло смотрит на проходящих людей из-под густых бровей. Все-таки не самое подходящее место для разговора. Но что поделать, если все началось уже в больнице? Такие вещи трудно контролировать. Он разгибает одеревенелые пальцы рук и снова переводит взгляд на женщину – её, крохотную, напуганную, придавливает к земле безапелляционностью вопроса. И правда, что она может ему предложить? Кроме того, что уже предложила. Она предложила – он взял. Все как у взрослых. Тогда почему она чувствует себя маленькой, напуганной девчонкой?
– Ты предлагаешь мне развестись? Бросить детей?
Она ничего такого не предлагала. Никогда. Она в таком ключе никогда даже не думала, но почему-то слова, отвратительные, мерзкие срываются с языка:
– Дети? Твой младший уже поступил в институт, а старший в этом году заканчивает…
– Вот именно! На кону не только моя репутация, но и их. И всей моей лаборатории.
– Репутация? Черт возьми, речь идет о моем счастье, а ты тыкаешь меня носом в свою репутацию?
– Эти сволочи… Им дай только повод зацепиться! Они зарубят Апекс на корню!
Повисает тяжелое молчание, во время все в их теле, что может говорить, кричит в приступе ярости – глаза, брови, губы, морщины, руки и мечущаяся грудная клетка.
– Сделаем все в самое ближайшее время. Я уже договорился – Лазарев сделает все сам.
Её губы снова дрожат, изгибаются полумесяцем вниз. Он смотрит, видит это, но продолжает:
– Никто не узнает.
Силы покидают в один миг, и вот она совсем расклеилась – вода бежит по её лицу, и она даже не пытается убирать её. Длинный, узкий коридор наполнен людьми, и нужно, чтобы никто из них даже ухом не повел. И те, кто просто проходят мимо, и те, кто знает их обоих или только его одного – никто из ныне живущих не должен знать, что она носит в себе опасность для его брака. Забавно, что опасным это стало именно сейчас, а не тогда, когда все началось. Белые стены, высокие потолки, бесконечные двери и нескончаемый поток людей. Все чаще кто-нибудь из прохожих поворачивает голову, чтобы удовлетворить свое любопытство – даже посреди больничного коридора откровенно плачущая женщина вызывает оторопь.
Как же много людей…
– Я сама, – говорит она.
В первые несколько секунд они оба не верят тому, что сказано. Но потом женщина поднимает глаза и смотрит на него так, чтобы он поверил ей. Он не верит, а потому звучит идиотский вопрос:
– Что «сама»?
– Сама справлюсь.
– С чем? С абортом? Ты в своем уме?
– Я не буду делать аборт.
Прозвучало тихо, но твердо, а оттого оглушительно громко – предупредительный выстрел в воздух. В его глазах сужаются зрачки, пальцы сплетаются в тугие кулаки.