Из-за дверей вышел принц; зал выдохнул. Сначала его взгляд скользил высоко, над головами, но после, заметив на себе пристальный взор нашего омеги, опустил и свой, заглянул в карие, почти черные, глаза, завораживавшие редкой темнотой. Каждому из толпы показалось, что взглянули непременно на него, отчего чуть ли не весь зал отвернулся или в одну, или в другую сторону, засмущавшись; Натан смотрел прямо. Почему-то волнение его испарилось, как будто впитанное синими очами принца - в них хотелось смотреть еще и еще. Омега даже вытянул шею, чтобы поймать на себе их сиреневый блеск. Альберту же показалось, что взгляд его связали прочными узами приворота: иначе он не мог объяснить необыкновенную тягу к темноте чужих глаз. Омега тут же напомнил ему второй, маячивший в сознании образ идеального Истинного. Совпадение? Вряд ли. Они оба почувствовали, что между ними существует ну очень твердая связь.
- Прошу, - промолвил Альберт, вновь переведя глаза на толпу, - подходите по одному.
Очередь до Натана дошла довольно быстро: все шесть омег перед ним были отсеяны. Он не сомневался, что судьба поведет его за другими, вновь на улицу и в неизвестность. Не ему быть Истинным аристократа: их миры слишком разные. Впрочем, парень ни капельки об этом не жалел. Ему было настолько спокойно, что это даже пугало. Никаких чувств, никакой бури, след простыл и прежнего волнительного безумия. Уже шагая под звуки своего имени, он не боялся ни предстать перед знатной особой, ни посмотреть в глаза гвардейцам, ни услышать твердого отказа: «Прошу, следующий». Гулом в голове отражались его шаги. Казалось, он - шарнирная кукла, неживая, даже шагающая не по своей воле, не способная искривить рот хотя бы в подобии улыбки. Умиротворение отражалось в пустых глазах.
Натан присел на колени перед альфой, не склонив головы. За секунду до его опять начало охватывать волнение. Градус от каждого движения Альберта все нарастал: вот рука в белой перчатке коснулась подбородка омеги, вот притянула его к лицу, а вот и сам принц наклонился к шее, чтобы проверить природный запах. Интуиция вдруг робко заметила: «А ты точно не окажешься тем самым?» Во мгновение страх разлился в груди детдомовца; к горлу подступил ком. Он чуть выпрямился, чтобы уменьшить боль от узла, скрутившего живот. Казалось, из-за нервов и напряжения он тотчас отбросит коньки, так истины и не узнав. И ведь правда, какая она? Неужели он может оказаться Истинным этого человека? Неужели ему суждено всю жизнь прожить вот здесь, в мраморном холоде дворца? Неужели даже весна перестанет радовать его юный ум?! Только бы не так! Ни за что.
- Натаниэль Лефевр, - омега понял все. Живот скрутило напрочь, - тебе выпала великая честь.
И Натан не выдержал. Вся тяжесть той «чести» свалилась ему на плечи в секунду, и... он просто не мог не завалиться на пол и смотреть на все впереди бездумным взглядом. Лефевр и сам не мог понять отчего: то ли радовался, что не будет снова прозябать в трущобах и работать двадцать часов подряд за пару монет, то ли впал в отчаяние от перспективы жить с аристократом, коих ненавидел всей душой. Он в ужасе метался от одной мысли к другой, тщетно пытаясь прийти к равновесию. Гортань схватил спазм, глаза жгло от невидимых слез, но он так и не смог заплакать. Возможно, ему бы стало легче, будь он хоть чуточку эмоциональнее. Зал за ним замер - не было слышно ни звука. Он не стеснялся своих стонов, истерику уже было не остановить. Спина содрогалась, мелко и часто вздымаясь над полом. Нет, думается, причиной его состояния было определенно несчастье: так душе стало гадко, мерзко, все внутри будто измазалось в вонючей грязи. Чувствовалась в нем горечь потери. Однако даже сейчас... не было слез. Слез, которые бы его спасли. А между тем ком страданий внутри все разрастался, как будто даже воздух наслаивался на него. К горлу поднялся завтрак. Слезы же как будто не хотели идти. Как будто высохли. Только дрожали плечи. Другие, наверное, думали, что он зарыдал, посчитали слабым. И были, в принципе, верны во втором предположении. Только сильные умеют плакать. У слабаков же... Не остается ничего.