пичкой по наждаку, и крохотный рыжий огонек озарил комнату, затмив своим светом даже лунный, что лился из правого окна. Секунду он еще догорал на воздухе, а потом затопил свечением печь. Из небольшой трубы повалил серый дым. К счастью, стены здесь были тонкие, поэтому крепким кулаком альфы продырявить одну из них не стоило ничего. В соседней комнате никого не было, так как все жители третьего этажа находились здесь, окно открыто - что может быть лучше? Достаточно приставить трубу к дыре - проблема с дымом будет решена. Осталось только решить кое-что. - Берт, сколько еще осталось детей? - Нисколько. Двое померли в койке, остальные и так в тепле. Мы к ним заходили, когда искали. Так что сиди и грейся. Не стоит пока думать о грустном, - и, будто специально, альфа ухватил Натана за плечи и придвинул поближе к себе и печи. Здесь о смерти говорили просто, без лишних эмоций и слез. Разве можно в прошлом что-то изменить?.. Омеге было радостно смотреть на огонь, на его редкие, но врезающие в память всполохи, на его тонкий усыпляющий свет и чувствовать, как по телу медленно разливались нега и дремота. Натан беззастенчиво положил светловолосую голову на ближайшее сильное плечо и заснул, не боясь завтрашнего неизбежного наказания. Да и какая разница? Главное, что сейчас хорошо, а что завтра, то действительно завтра. *** Буря свистела на улице. Комья снега взлетали и кружились, подгоняемые могучим беспокойным ветром. Перед глазами встала белесая пелена. Голые деревья косились под напором метели, от многих отлетали сучья, если не куски самих стволов. Мелкие и слабые деревца вылетали с корнем, поднимая за своим падением столб снежной пыли, еще больше закрывающей обзор. Вдалеке виднелся трясущийся фаэтон. Никакому врагу не пожелаешь оказаться в такую бурю на улице. Лютый мороз больно обжигает кожу, снег сквозь неплотное окно летит прямо в пассажира, заползает за спину, в нос, рот, под рукава. А извозчик и вовсе сидит на козлах, с ног до головы облепленный белыми перьями. Оставалось только молиться богам, чтобы они быстрее добрались до дома или поместья. Фаэтон скрылся за цепочкой морозных узоров на стекле. Какие-то петли, цветы, завихрения и витиеватые снежные линии обрамляли огромное окно в его спальне. За ним трепыхались вишневые шторы, больше получаса ожидающие возвращения молодого господина в кровать. Ему же совершено не хотелось спать. Метель будила в душе смутные отголоски звериного начала, которому молодой Альберт был бы не прочь поддаться. Весь этот огонь внутри, бесконечная сжигающая страсть, рык освободившегося сознания - все, может, слегка романтические представления о звере будоражили воображение молодого альфы, привлекали неординарностью и за милю ощущаемым запахом свободы. А кому не захочется отпуститься, порвать ржавые оковы и прутья давно выставленной клетки? Альберт прислушался к мерному тиканью часов. Вздохнув и потерев усталые глаза, молодой господин покинул территорию окна. Вишневые шторы ликовали, шурша. Он еще раз глянул на небольшие ходики и чуть слышно охнул: пять часов утра, а на улице светло будто днем! Это истинно поражало. Но больше, что хоть глаза болели и щипали, мозг был взбудоражен предстоящим днем и совершенно не представлял, как бы заснуть снова. Что ж, значит, надо чем-нибудь заняться. Улыбка тронула уголки тонких и розоватых губ. Альберт потянулся, сцепив пальцы замком и вывернув руки вверх. Приятная боль охватила славно поработавшие мышцы. Спустя двадцать секунд, может, больше, он опустил руки и, шумно вдохнув носом, отправился к лакированному и низенькому шкафу из красного дерева. Когда молодой альфа потянул за позолоченную ручку, дверка не без скрипа отворилась. Достав первый попавшийся под руку костюм, Альберт так же тихо закрыл шкафчик, чтобы не наводить шума. Во дворце все, кроме прислуги, еще спят. Поэтому зачем привлекать к себе лишнее внимание, когда его и так хоть отбавляй? Всем бы подлизаться, услужить, польстить, как будто придворные неспособны на нормальное общение. Почему они не видят в нем простого собеседника? Ну да, конечно, он же принц. Зачем к нему относиться, как к обычному человеку? А ведь этого он желал больше всего, потому что он сам никогда не судил о людях по положению или кошельку. Хоть со слугами удавалось выстроить неплохие отношения, завязанные на чем-то большем мнения света. - Звенит январская вьюга... - пропел он, снова оглядываясь в окно. Через кусок, неприкрытый шторами, виднелось, как буря все поднималась и поднималась, не оставляя ни шанса бедным путникам. Или беднякам. Им, верно, худо совсем: неплотное окна, тонкие стены и отсутствие отопления. Конечно, в императорском дворце тоже не грелись батареи из-за поломки, но в каждой комнате топили камин. У них же огонь разжигать было негде. Так ему и хотелось сказать: «А как же принцип равенства и братства?» Ага, конечно, так его и послушали. Сильным мира сего не все равно только на себя, а на тех, кто дохнет на улицах без крова и еды, плевать. Казалось, что только Альберт из всего дворца ходил по улицам и раздавал еду, слушая все жалобы народа и подмечая для себя. Его, кстати говоря, несколько поражала философия жителей страны. Они более чем уверены, что император не мог ввергнуть их в такое положение, все виноваты чиновники, ничего ему не доложившие, а правитель, только узнай об этом, тут же все исправит. Тем временем альфа уже оделся и выбирал для себя книгу на высоких полочках стеллажа. На нем был обычный черный костюм с серебристым жилетом и белой рубашкой, на шее повязал серый платок. Зачем вообще какая-то вычурность в нарядах, когда можно обойтись простотой? Да, Альберт натурально не понимал нынешних людей, все больше и больше стремящихся к роскоши в нарядах, а особенно омег, которые сначала отвоевали право на ношение брюк, а теперь заворачиваются в балахоны, отдавая дань уважения юбкам. Так и хотелось сказать: «Что?» Коротко, но предельно ясно. На глаза ему попалась «Темная Башня». - Ну, почему бы и нет, верно, Эдвард Д'норе?* *** - И зачем ты это делаешь? Бета ходил по комнате, постукивая ивовым прутом по ладони. Вьющиеся коричневые волосы смялись под покосившимся на голове цилиндром. Сиреневый сюртук подобрался наверх, и его золотая пуговица расстегнулась, отлетела от напряженной и глубоко дышащей груди. Шейный платок развязался, слетев набок. Мужчина весь выглядел каким-то помятым, усталым, в его глазах угасал огонь то ли былой радости, то ли прошлого гнева. Меткий зеленый взор с показным презрением и только проскальзывающими нотками радости устремился на распластавшееся тело юноши. Натан лежал под бетой, на полу, хрипя и харкая кровью. Он тянул руку по плитке, цепляясь ногтями за швы, залитые багровой жижей. Тело и голова отзывались острой болью, чей импульс напоминал стрелу, точно попадающуюся в цель. Это тебе не приятные иглы в мышцах после суровой тренировки: руки, спину, бедра при малейших усилиях тянет, а на них хочется надавить еще, дабы прочувствовать каждую невидимую клетку тела. От нынешней боли возникало желание уйти, нет, убежать. Картинка тяжело собиралась перед глазами, и в секунду рассыпалась вновь. Изрезанная красными полосами спина горела огнем, капающая из ран кровь только подливала масла в это невидимое пламя. Задница... Натан вздохнул, силясь забыть. Вот только о ней, очаге всех ощущений, болезненных и не очень, сейчас вспоминать не стоило. Пусть останутся пронзительные стрелы, но мыслей хватит. - Мне повторить? - голос директора был спокоен и тверд, хотя ощутимо нажал на последнее слово. Ему некуда было спешить, но надо же поддерживать дисциплину и ненависть в слабом существе на полу. - Н-н-нет... Я... - Натан сглотнул. Скоро боль пройдет, скоро пройдет, а пока нужно говорить, чтобы не досталось больше. - Я не хочу, чтобы кто-то еще почувствовал ту же боль. Никто не заслуживает подобного. И... Бета поневоле улыбнулся. Его радовало то, что хоть какого-то ребенка из доверенных ему Богами удалось воспитать как порядочного человека. Мало кто из людей в нежном возрасте способен выдерживать испытания болью и выносить из наказаний урок, а омега этот мог: слишком рано стал взрослым и увидел жизнь во всей своей серости и нищете. Вертящиеся вокруг него жестокость и моральные страдания, верно, сформировали каркас его личности. Душу осталось только наполнить, в чем отлично помогали две вещи: школа и наказания. Сначала на него просто спихивали вину, потому как видели, насколько часто наказывают Натана, а потом он брал ее сам, подставляя плечо несправедливо осужденному. Или справедливо. То было неважно. - Ад тебя правильно воспитал, мой мальчик. - Но верно ли он воспитал других? - Натан поднялся на руках и, заглянув в чужое лицо, продолжил: - А что вы скажете о тех, кому боль и приют поломали жизнь? У которых нет будущего просто потому, что они не хотят жить? У кого сердце горит только тогда, когда заговоришь с ними о суициде? Они ведь питаются только страданиями других. Самые одинокие в этом аду. У меня есть вы и моя боль, я не чувствую себя одним в огромном мире. Даже если я и одинок, я способен выжить хоть так, потому что мне есть, ради чего. А им? Нет. Почему вы не пробовали помочь и им? Это нечестно! - Боль умеют терпеть не все. А если терапию и начинать, то в раннем возрасте. У тебя была другая ситуация: ты был сломлен, но насилие и боль вытянули тебя из омута прошлого. А их - н